— Ты зазевался, — пояснил Корт.

Катберт попытался подняться.

— Прошу прощения, Корт. Я просто…

Корт опять двинул его кулаком, и Катберт снова упал. На этотраз кровь потекла сильнее.

— Изъясняйся Высоким Слогом, — тихо проговорил Корт. Егоголос был ровным, с легкой хрипотцой, характерной для старого выпивохи. — Еслиуж ты собираешься каяться и извиняться за свой проступок, кайся цивилизованно,на языке страны, за которую отдали жизни такие люди, с какими тебе никогда несравниться, червяк.

Катберт снова поднялся. В глазах у него стояли слезы, ногубы уже не дрожали — губы, сжатые в тонкую линию неизбывной ненависти.

— Я глубоко сожалею, — произнес Катберт, изо всех силпытаясь сохранить самообладание. У него даже дыхание перехватило. — Я забыллицо своего отца, чьи револьверы надеюсь когда-нибудь заслужить.

— Так-то лучше, салага, — заметил Корт. — Подумай о том, чтоты сделал не так, и закрепи размышления посредством короткого голодания. Ужин изавтрак отменяются.

— Смотрите! — выкрикнул Роланд, указывая наверх.

Сокол, поднявшийся уже высоко над голубем, на мгновениезавис в неподвижном прозрачном весеннем воздухе, распластав короткие сильныекрылья. А потом сложил крылья и камнем упал вниз. Два тела слились, и намгновение Роланду показалось, что он видит в воздухе кровь… но, наверное,действительно показалось. Сокол издал короткий победный клич. Голубь упал,трепыхаясь, на землю, и Роланд бросился к поверженной птице, позабыв и проКорта, и про Катберта.

Сокол спустился на землю рядом со своей жертвой и, довольныйсобой, начал рвать ее мягкую белую грудку. Несколько перышек взметнулись ввоздух и медленно опустились в траву.

— Давид! — крикнул мальчик и бросил соколу кусочеккрольчатины из охотничьей сумки. Сокол поймал его на лету. Проглотил,запрокинув голову. Роланд попытался приладить привязь к путам на ногах у птицы.

Сокол вывернулся, как бы даже рассеянно, и рассек рукуРоланда, оставив глубокую рваную рану. И тут же вернулся к своей добыче.

Роланд лишь хмыкнул и снова завел петлю, на этот раз зажавострый клюв сокола кожаной рукавицей. Он дал Давиду еще кусок мяса, потомнакрыл ему голову клобучком. Сокол послушно взобрался ему на руку.

Парнишка гордо расправил плечи.

— А это что у тебя? — Корт указал на кровоточащую рану наруке у Роланда. Мальчик уже приготовился принять удар и стиснул зубы, чтобыневольно не вскрикнуть. Однако Корт почему-то его не ударил.

— Он меня клюнул, — сказал Роланд.

— Так ты же его разозлил, — пробурчал Корт. — Сокол тебя небоится, парень. И бояться не будет. Сокол — он Божий стрелок.

Роланд молча смотрел на Корта. Он никогда не отличалсябогатым воображением, и если в этом заявлении Корта скрывалась некая мораль,Роланд ее не уловил. Он был вполне прагматичным ребенком и решил, что этопросто очередное дурацкое изречение из тех, которые изредка выдавал Корт.

Катберт подошел к ним и показал Корту язык, пользуясь тем,что учитель стоял к нему спиной. Роланд не улыбнулся, но легонько кивнулприятелю.

— А теперь марш домой. — Корт забрал у Роланда сокола, потомобернулся к Катберту: — А ты, червяк, поразмысли как следует о своих ошибках. Ипро пост не забудь. Сегодня вечером и завтра утром.

— Да, — ответил Катберт. — Спасибо, наставник. Этот день былвесьма для меня поучительным.

— Да уж, весьма поучительным, — подтвердил Корт. — Воттолько язык у тебя имеет дурную привычку вываливаться изо рта, как толькоучитель повернется к тебе спиной. Но я все-таки не оставляю надежду, чтокогда-нибудь вы оба научитесь знать свое место.

Он размахнулся и снова ударил Катберта, на этот раз — междуглаз. Так сильно, что Роланд услышал глухой звук, какой раздается, когдаповаренок на кухне вбивает затычку в бочонок с пивом деревянным молотком.Катберт навзничь упал на лужайку. Его глаза затуманились, но очень скоропрояснились и впились, полыхая злобой, в лицо наставника. Этот горящий взглядбыл исполнен неприкрытой ненависти; зрачки превратились в два острых жала,ярких, как капельки голубиной крови. А потом Катберт кивнул. Его губыраскрылись в жестокой усмешке, которую Роланд ни разу не видел прежде.

— Что ж, ты еще небезнадежен, — проговорил Корт. — Когдарешишь, что уже пора, тогда и придешь за мной, ты, червяк.

— Как вы узнали? — выдавил Катберт сквозь зубы.

Корт повернулся к Роланду так резко, что тот едва неотпрыгнул в испуге. И хорошо, что не отпрыгнул, а то лежать бы ему рядом сдругом на сочной траве, орошая свежую зелень своей алой кровью.

— Я увидел твое отражение в глазах этого сопляка, — пояснилКорт. — Запомни, Катберт Оллгуд. Это последний урок на сегодня.

Катберт снова кивнул, все с той же пугающей усмешкой нагубах.

— Я глубоко сожалею, — сказал он. — Я забыл лицо…

— Заткни фонтан, — оборвал его Корт, всем своим видом даваяпонять, как ему скучно. — Теперь идите. — Он повернулся к Роланду. — Вы оба.Если ваши тупые рожи еще хотя бы минуту будут маячить у меня перед глазами,меня, наверное, стошнит прямо здесь. А я хорошо пообедал.

— Пойдем, — сказал Роланд.

Катберт тряхнул головой, чтобы в ней прояснилось, и поднялсяна ноги. Корт уже спускался по склону холма — ковылял своей криволапойразвалистой походочкой. От него так и веяло некоей первобытной силой. Его гладковыбритая макушка поблескивала в ярком солнечном свете.

— Убью гада, — выдавил Катберт, по-прежнему усмехаясь. Унего на лбу уже наливалась большая багровая шишка, размером с гусиное яйцо.

— Нет. Ты его не убьешь, и я тоже его не убью, — сказалРоланд, вдруг расплывшись в улыбке. — Хочешь поужинать вместе со мной? Взападной кухне. Повар даст нам чего-нибудь пожевать.

— Он скажет Корту.

— Они с Кортом не слишком-то ладят. — Роланд пожал плечами.— А если и скажет, то что?

Катберт ухмыльнулся в ответ:

— А, ладно. Пойдем. Мне всегда, знаешь, было интересно, каквыглядит мир, если тебе свернут шею и голова торчит задом наперед и затылкомвниз.

Вместе они зашагали по зеленой лужайке, и их длинные тенипротянулись в прозрачном свете погожего весеннего дня.

Повара из западной кухни звали Хакс. Это был здоровенныймужик в белом заляпанном поварском наряде, с лицом черным, как нефть-сырец. Егопредки были на четверть черными, на четверть — желтыми, на четверть — выходцамис Южных островов, ныне почти забытых на континенте (ибо мир сдвинулся с места),и на четверть — вообще бог знает каких кровей. Деловито и неторопливо, кактрактор на первой передаче, он перемещался по всем трем помещениям западнойкухни — где стоял дым и чад и потолки были высокими-превысокими, — шаркаясвоими огромными шлепанцами, какие носили халифы из сказок. Хакс относился ктой редкой породе взрослых, которые запросто могут общаться с детьми и которыелюбят всех детей без исключения не умильно и сахарно, а строго и даже как будтопо-деловому, что иногда допускает и нежности типа крепких объятий, точно также, как заключение какой-нибудь крупной сделки порой завершается рукопожатием.Он любил даже мальчишек, которые уже вступили на путь револьвера, хотя они иотличались от всех остальных ребят — сдержанные, где-то даже суровые и опасные,но не так, как это бывает у взрослых: это были обычные дети, разве что чуточкутронутые безумием, — и Катберт был далеко не первым из учеников Корта, когоХакс подкармливал втихаря у себя на кухне. В данный момент он стоял перед своейогромной электроплитой. В замке были и другие электрические приборы — ноработало только шесть. Кухня была царством Хакса, его безраздельной вотчиной, ион стоял у плиты, как полновластный хозяин, наблюдая, как двое ребят уплетаютза обе щеки остатки мяса с подливкой. По всем трем помещениям кухни, сквозьклубы влажного пара, сновали кухарки, поварята и чернорабочие всех мастей:гремели кастрюлями, помешивали готовящееся жаркое, чистили-резали-шинковаликартошку и овощи. В тускло освещенной буфетной уборщица с одутловатымнесчастным лицом и волосами, подвязанными какой-то ветхой тряпицей, возила пополу шваброй с мокрой тряпкой.