Эду Ферману, который на свой страх и риск смотрел эти главыодну за другой.

Когда мне было девятнадцать (значимое число для истории,которую вы собираетесь прочитать), хоббиты были повсюду.

По грязи на ферме Макса Ясгура, на Большом Вудстокскомфестивале, бродили, наверное, с полдюжины Мерри и Пиппинов и в два раза большеФродо, а прихиппованных Гэндальфов было вообще не счесть. В то время «Властелинколец» Дж. P.P. Толкиена пользовался бешеной популярностью, и хотя я так и недобрался до Вудстока (к сожалению), я все-таки был если и не настоящим хиппи,то хиппи-полукровкой. В любом случае этой половинки хватило, чтобы тожепрочесть эти книги и чтобы в них влюбиться — в книги наподобие «Темной Башни»,которая, как и большинство длинных сказок-фэнтези, написанных людьми моегопоколения («Хроники Томаса Кавинанта» Стива Дональдсона и «Меч Шанары» ТерриБрукса — вот лишь некоторые из многих), вышла из «Властелина колец».

Но, хотя я читал «Властелина» в 1966 и 1967 годах, я все жевоздерживался от того, чтобы писать самому. Я сразу проникся (чистосердечно иискренне) размахом воображения Толкиена — честолюбивыми замыслами его книги, —но мне хотелось писать свое, и если бы я начал писать тогда, я написал бы несвою, а его историю. А это, как любил говорить покойный Ловкий Дик Никсон, былобы в корне неправильно. Благодаря мистеру Толкиену двадцатый век получил своюнеобходимую порцию магов и эльфов.

В 1967-м я еще даже не представлял, какой должна быть мояистория, но это было не так уж и важно; я был уверен, что сразу узнаю ее, есливстречу на улице. Мне было девятнадцать. Я был очень самоуверенным молодымчеловеком. Достаточно самоуверенным, чтобы не рыпаться и спокойно ждать своеймузы и своего шедевра (а я был уверен, что это будет шедевр). Когда тебедевятнадцать, у тебя есть право быть самоуверенным: впереди у тебя куча времени,и не надо бояться, что его не хватит. Время — коварная штука. Оно отнимает ишевелюру, и прыгучесть, как поется в одной популярной песне кантри; однако насамом деле оно отнимает гораздо больше. Я не знал этого в 1966-м и 1967-м, нодаже если бы знал, мне было бы наплевать. Я еще мог представить — хотя исмутно, — что когда-нибудь мне будет сорок. Но пятьдесят? Нет. Шестьдесят?Никогда! Шестьдесят — это было вообще немыслимо. Когда тебе девятнадцать, таквсегда и бывает. Когда тебе девятнадцать, ты говоришь: «Смотрите все, я пьюдинамит и курю тротил, так что лучше уйдите с моей дороги, если вам жизньдорога, — вот идет Стив».

Девятнадцать — эгоистичный возраст, когда человек думаетлишь о себе, и ничто другое его не волнует. У меня были большие стремления, иэто меня волновало. У меня были большие амбиции, и это меня волновало. У менябыла пишущая машинка, которую я перевозил с одной убогонькой съемной квартирына другую, и у меня в кармане всегда была пачка сигарет, а на лице сиялаулыбка. Компромиссы среднего возраста казались такими далекими, а немощипожилого — вообще запредельными. Как и герой этой песни Боба Сегера, которуютеперь крутят в магазинах, чтобы народ покупал всякий хлам, я был полоннеиссякаемых сил и неиссякаемого оптимизма; в карманах у меня было пусто, затов голове — избыток мыслей, которые мне не терпелось поведать миру, а в сердце —полно историй, которые я хотел рассказать. Сейчас это звучит наивно; но тогдаэто было прекрасно и удивительно. Я считал себя очень крутым. Больше всего мнехотелось пробить защиту читателей: распотрошить их, изнасиловать и изменитьнавсегда — лишь одной силой слова. И я чувствовал, что я это могу; что я дляэтого и предназначен.

И как это звучит? Очень самодовольно или не очень? Но я влюбом случае не собираюсь оправдываться. Мне было девятнадцать. И в моей бородене было ни одной седой пряди — ни единого волоска. У меня было три парыджинсов, одна пара ботинок, и я был уверен, что в мире много разныхвозможностей и что у меня обязательно все получится — и ничто из того, чтослучилось за следующие двадцать лет, не убедило меня, что я был не прав. Апотом, когда мне стукнуло тридцать девять, все и началось: пьянство, наркотики,ДТП, из-за которого у меня навсегда изменилась походка (помимо прочего). Я уже многооб этом писал, так что не буду вдаваться в подробности. Да и зачем? Вы и самивсе знаете, правда? С вами тоже такое случалось наверняка. Жизнь периодическипосылает нам злых патрульных, чтобы не дать нам особенно разогнаться ипоказать, кто тут главный. Вы, я уверен, с ними встречались (или встретитесь);я своего уже встретил, и я знаю, что он еще вернется. У него есть мой адрес. Он— злющий парень, плохой полицейский, заклятый враг всяких дурачеств,безобидного раздолбайства, честолюбия, гордости, громкой музыки, всего того,что так важно, когда тебе девятнадцать.

Но я по-прежнему думаю, что это очень хороший возраст. Можетбыть, самый лучший. Можно колбаситься всю ночь напролет, но когда умолкаетмузыка и иссякает пиво, ты еще в состоянии думать. И мечтать с грандиознымразмахом. В конечном итоге злой патрульный все равно прищемит тебе хвост и недаст развернуться, и если ты начинаешь с малого, то когда он закончит с тобой,от тебя не останется мокрого места. «Так, еще один есть!» — скажет он и направитсядальше, сверяясь со списком в своей записной книжке. Так что немногосамоуверенности (или даже много самоуверенности) — это не так уж и плохо, хотяваша мама, должно быть, всегда утверждала обратное. Моя утверждала. «Гордыня,она до добра не доводит, Стивен», говорила она… и вот вдруг оказалось — ввозрасте где-то в районе 19x2, — что мама была права, и гордость таки до добране доводит. Даже если тебя не низвергнут с небес на землю, то хотя бы в канавуспихнут — это уж наверняка. Когда тебе девятнадцать, бармен может проверитьтвой возраст по удостоверению личности и вежливо попросить тебя выйти, на хрен,из бара, но никто не станет справляться, сколько там тебе лет, когда тысадишься писать картину, стихи или книгу, и если ты — тот, кто читает сейчасэту книгу — еще очень молод, прошу тебя, не позволяй никому из старших, которыесчитают себя умнее, разубедить тебя в этом. Наверняка ты не был в Париже. Иникогда не участвовал в беге быков в Памплоне. Да, ты еще просто мальчишка, укоторого только три года назад появились волосы под мышками, — ну и что с того?Если ты не начнешь с грандиозного замысла, если ты изначально не будешьвысокого мнения о себе, то как ты добьешься того, чего хочешь? Не слушай, чтоговорят другие, а послушай меня: плюнь на всех, сядь и прибей эту лапочку.

Мне кажется, что писатели бывают двух видов, в том числе инеопытные, начинающие авторы, каким был я сам в 1970-м. Те, кто относит себя кболее литературным или «серьезным» сочинителям, рассматривают все сюжеты и темыв свете такого вопроса: «Что эта книга значит для меня?» Те, чей удел (или ка,если угодно) — писать популярные книжки, задаются вопросом, прямопротивоположным: «Что эта книга значит для других?» «Серьезные» авторы ищутключи и разгадки к себе; «популярные» авторы ищут читателей. И те и другие —равно эгоистичны. Я знал очень многих и готов спорить на что угодно. Какговорится, ставлю и кошелек, и часы.