7) Оцепенеть, глядя в пустой угол. Сидеть, оцепенев, пока кот не забеспокоится и не придет посмотреть. Тогда медленно попятиться, побледнев, и уйти, не поворачиваясь к углу спиной. Начать паковать вещи, бормоча под нос: «Данунафиг, жизнь дороже».

8) Застрять пальцами в оконной сетке, орать, отчаянно материться. Будучи спасенным, влепить по морде коту с криком: «Где ты раньше был, сука?!», кинуться прочь, остаток вечера смотреть исподлобья.

9) Съесть пакет из «Пятерочки». Жадно, отрывая куски и давясь.

10) Дождаться, пока кот крепко уснет, и выблевать пакет на ковер в том месте, куда он обычно ступает спросонья. Проорать «ЫЫЫЫА!» Когда кот вскочит и наступит, сделать приветливое лицо.

Только так, товарищи, мы сможем вернуть их в чувство.

Недавно моя дочь села писать сочинение про собачку. И написала дословно следующее (публикуется с разрешения автора): «У моей бабушки живет щенок породы китайская хохлатая. Это девочка. Ее зовут Нежная Дульсинея. Нежная это не фамилия, а ее шерсть если погладить. А еще это то, что у меня внутри, когда я смотрю на нее».

И теперь я к некоторым вещам мысленно прибавляю эпитет «нежная». Нежная сирень клубится под балконом. Нежная кошка умывается под машиной, водя белой лапой по черной усатой щеке, словно старательно оттирая грязь. Нежная старушка ведет на поводке нежного французского бульдога, похожего на вспученное в кастрюле дрожжевое тесто, и бережно помогает ему, одышливому, подняться по ступенькам к подъезду.

Нежная – это то, что у меня внутри, когда я смотрю на них.

Маленького пуделя Патрика любят дети и старушки. Дети – потому что он нестрашный. А старушки – ностальгически. Похоже, у половины встреченных мною старушек были пудели разной степени одаренности, и при виде Патрика глаза их загораются неярким светом милых сердцу воспоминаний.

Она маленькая, хрупкая, как вазочка для сухоцветов, в куцем жакетике с кокетливым меховым воротничком, совсем узеньким, но зато выкрашенным в цвет лютой фуксии – чтобы оттенял ее седые кудряшки, видимо. Говорит медленно, задумывается ненадолго, подбирая слово, а сказав, утвердительно кивает сама себе головой.

– Моя Жизель, она была… (задумывается) принцесса. Да, принцесса. Красивая, ах, какая красивая, утонченная, вы знаете, действительно утонченная красота.

– А окрас? – спрашиваю.

– Абрикосовый. Абрикосовые пудели самые прелестные, вы меня простите, конечно…

Я заверяю, что не обижаюсь.

– Да, Жизель была принцесса. – Мимолетно улыбается. – Но временами она становилась… Как бы вам сказать… Психопатка. Да. Полная психопатка.

Кивает утвердительно самой себе, продолжает задумчиво:

– Когда все было по ней, она была принцесса! Но как только ей что-то не нравилось – раз – и психопатка! Представляете?

Я говорю, что представляю.

– И вот знаете… Вы молодая девушка, а я уже долго на все это смотрю (неопределенно обводит парк рукой). И думаю, что это самое правильное сочетание для женщины. Оно приносит результат. Я, конечно, не только по Жизели сужу. Но она была очень… яркая в этом отношении. Да. Яркая.

Улыбается вдруг доверчиво.

– И когда я поняла, что надо брать с нее пример, я стала пытаться. Да. Пытаться. Но вот ничего у меня не получилось (сокрушенно разводит руками). Психопаткой быть могу, а принцессой – ну никак. Я уж и так пыталась, и эдак – не выходит. Вот вы смеетесь. А ведь психопаткой без принцессы жить очень сложно! Мне было тяжело!

Отчего же не получалось, спрашиваю я. Она долго думает.

– Затрудняюсь сказать. Возможно, дело в чувствительности. Нужно чувствовать горошину под матрасами, вы понимаете, да? А я не чувствовала. Мне что горошину положи, что репу. Арбуз замечу. Может быть. А Жизель – она замечала все, абсолютно все! И на что-то реагировала благосклонно. А на что-то (вздыхает)…

Я поднимаю к ней Патрика, чтобы ей не приходилось наклоняться, она

гладит его по спине, улыбается куда-то в пространство, и вдруг обеспокоенно поворачивается ко мне:

– Только вы этому не учитесь, не надо! Это не всем дано. Если кому-то не дано, лучше даже не начинать! Этот талант, вы понимаете, он должен быть… от природы. От природы, да.

Я обещаю, что не стану учиться.

– Ваш пудель очень милый, – говорит она ласково, по-моему, пытаясь меня утешить. – Очень, очень милый. Но сразу видно: нисколько не психопат.

И соболезнующе похлопывает меня по плечу.

У дорожки, по которой я утром гуляю с маленьким Патриком, выставили большой мусорный пакет, и пакет этот страшен. Иссиня-черный, раздувшийся как утопленник, зловеще шуршащий складками при каждом порыве ветра. В пакете сидит чудовище, которое завтракает подпалыми пуделями. Во всяком случае, так думает Патрик. Он не из самых бесстрашных собак, однако наделен чувством собственного достоинства. Очень трудно быть в этом мире трусоватым самолюбивым пуделем и при этом сохранять лицо.

Патрик изо всех сил пытается.

Не доходя до пакета, он садится на попу и делает вид, что ему почему-то захотелось тут посидеть. У него дела. Сидетельные. Срочно возникли, извините, он ничего не может изменить. И еще попа прилипла к асфальту, а то бы он вовсю мчался ко мне.

Но я иду дальше, и пудель начинает волноваться. Он поскуливает, встает, пробегает несколько шагов и останавливается. Черная тварь притаилась в пакете и ухмыляется, она уже заправила салфетку за воротник и запаслась соусом «Тысяча островов». Все это написано на лице у несчастного пса, который понимает, что его сожрут вместе с островами.

Бог с ним, с достоинством, думает побледневший пудель и жалобно скулит. У него даже щеки западают от ужаса.

Я возвращаюсь. Все в порядке, говорю, дружище, давай попробуем вместе. И пудель, взъерошившись как туалетный ершик, прижимаясь к моей ноге, утробно рыча и отчаянно делая вид, что это не я его защищаю, а он меня, на полусогнутых ножонках, припадая к асфальту и мимикрируя под случайно пролетающий клочок бумажки, все-таки преодолевает себя и трусит (во всех смыслах) мимо пакета.