Морис стал в позу человека, которому нечего больше сказать и который ждет.

— Так вы говорите, что были пересуды?

— Да, гражданин, — подтвердил Морис.

— Ну что же, поговорим откровенно. Почему вы должны обращать внимание на болтовню какого-то бездельника соседа? Ведь у вас есть совесть, а у Женевьевы честь, не так ли?

— Я моложе вас, — сказал Морис, которого уже начала удивлять эта настойчивость, — и я более восприимчив к таким вещам. Поэтому я вам заявляю, что репутации такой женщины как Женевьева не должна коснуться даже болтовня бездельника соседа. Позвольте мне, дорогой Диксмер, остаться верным моему первому решению.

— Ну что ж, — сказал Диксмер, — раз уж мы признаемся во всем, признайтесь еще в одном.

— В чем? — спросил Морис, краснея… — В чем вы хотите, чтобы я признался?

— Что вас не политика и не слухи о вашем постоянном присутствии у меня в доме заставляют покинуть нас.

— А что же тогда?

— Тайна, которую вы узнали.

— Какая тайна? — переспросил Морис, с выражением такого наивного любопытства, что коммерсант воспрянул духом.

— Да это дело с контрабандой, о которой вы узнали в тот вечер, когда мы познакомились таким странным образом. Вы мне так и не смогли простить этого мошенничества и обвиняете в том, что я плохой республиканец, потому что использую английские товары в своих мастерских.

— Мой дорогой Диксмер, клянусь вам, что я совершенно забыл, когда посещал ваш дом, что бывал у контрабандиста.

— Правда?

— Правда.

— У вас нет больше никаких других причин, чтобы покинуть мой дом, кроме тех, о которых вы сказали?

— Слово чести.

— Ну хорошо, Морис, — сказал Диксмер, поднимаясь и пожимая руку молодого человека, — я надеюсь, что вы поразмыслите и откажетесь от этого вашего решения, которое всех нас так огорчает.

Морис поклонился и ничего не ответил, что свидетельствовало о его окончательном отказе.

Диксмер вышел в отчаянии от того, что не смог сохранить отношения с человеком, который при определенных обстоятельствах стал бы для них не только полезным, но и необходимым.

Шло время. Мориса раздирали тысячи противоречивых желаний. Диксмер просил его вернуться. Женевьева могла бы его простить. Отчего же он был в таком отчаянии? На его месте Лорэн, наверняка бы, вспомнил множество афоризмов своих любимых авторов. Но ведь было и письмо Женевьевы: содержало оно категорическую отставку Но, несмотря на это, Морис носил его на груди вместе с той маленькой запиской, которую получил на следующий день после того, как вызволил Женевьеву из рук грубых патрульных. И, наконец, он упорно ревновал ее к этому ненавистному Морану, который был первопричиной его разрыва с Женевьевой.

Итак, в своем решении Морис оставался непреклонным.

Но надо заметить, что после того, как он был лишен каждодневных визитов на старинную улочку Сен-Жак, Морис почувствовал гнетущую пустоту и, когда наступал час его обычных походов в сторону квартала Сен-Виктор, он впадал в глубокую меланхолию и мысленно пробегал все обычные стадии ожидания и сожаления.

Каждое утро, просыпаясь, он надеялся найти письмо от Диксмера и признавался сам себе, что хотя и сопротивлялся уговорам живого Диксмера, но уступил бы письму. Каждый день он покидал дом с надеждой встретить Женевьеву и уже придумал тысячу предлогов, чтобы заговорить с ней при встрече. Каждый вечер он возвращался домой с надеждой встретить там посыльного, который однажды утром принес ему печаль, ставшую теперь постоянной спутницей.

Часто в минуту отчаяния Морис краснел от мысли, что испытывает такую муку и не может воздать по заслугам тому, от кого так страдает: ведь первопричиной всех печалей был Моран. Тогда Морис придумывал план ссоры с Мораном. Но компаньон Диксмера был таким хрупким и безобидным, что оскорбления или провокации со стороны такого колосса, как Морис, были бы подлостью.

Несколько раз заходил Лорэн, чтобы отвлечь друга от переживаний, о которых Морис говорить упорно не желал, однако и не отрицал, что они существуют. Лорэн сделал все, что мог для того, чтобы вернуть Родине это сердце, страдающее от любви к другой. Но, несмотря на то, что положение в стране оставалось тяжелым, и в любом другом состоянии Морис был бы полностью вовлечен в вихрь политических событий, молодой республиканец страдал так, что не мог участвовать в этих событиях с активностью, превратившей его в героя 14 июля и 10 августа.

Вот уже в течение десяти месяцев две противоборствующие системы, до сих пор лишь слегка атаковавшие друг друга, готовились к схватке, которая должна была стать смертельной для одной из них. Эти две системы, рожденные самой Революцией, с одной стороны были представлены умеренными, то есть жирондистами Бриссо, Петионом, Верньо, Валазе, Ланжине, Барбару и т. д., а с другой — им противостояла Гора, то есть террор, представленная Дантоном, Робеспьером, Шенье, Фабром, Маратом, Колло д’Эрбуа, Эбером и другими.

После событий 10 августа казалось, что влияние должно было перейти к партии умеренных. Правительство было сформировано из оставшихся старых и новых членов. Были приглашены Ролан, Сервьен и Клавьер — прежние министры и Дантон, Монж и Лебрен — из вновь назначенных. За исключением одного, Дантона, который являлся среди своих коллег как бы генератором энергии, все остальные министры принадлежали к партии умеренных.

Когда мы произносим «умеренный», то, разумеется, не в прямом смысле.

Но события 10 августа эхом отозвались за границами Франции, и враждебная коалиция уже готовилась к наступлению, но не для того, чтобы помочь Людовику XVI лично, а в защиту роялистских принципов, пошатнувшихся в самой своей основе. И тогда прозвучали слова угрозы, произнесенные Брунсвиком[38], и их ужасной реальностью стало падение Лонгви и Вердена. Последовал террор, Дантон уже предвидел сентябрьские дни и реализовывал это кровавое предвидение, которое показало врагу, что вся Франция, являющаяся соучастницей ужасного убийства, готова бороться за свое существование со всей энергией отчаяния. Сентябрь спас Францию, но поставил ее вне закона.

Франция оказалась спасенной, энергия оказалась бесполезной, и партия умеренных вновь обрела некоторую силу. И тогда жирондисты стали упрекать участников этих кровавых дней. Звучали слова «губитель» и «убийца». Словарь нации даже пополнился новым ловом septembriseur — участник сентябрьских событий.

Дантон с этим согласился. Как и Кловис, он лишь на короткое время склонил голову под этим кровавым крещением, чтобы потом поднять ее еще выше и с большей угрозой. Второй случай для возобновления террора представился во время процесса над королем. В борьбу вступили насилие и умеренность, но это была борьба не личностей, а принципов. Умеренность была побеждена, и голова Людовика XVI отсечена на эшафоте.