Рябинин вежливо поздоровался и объяснил, что прибыл для переговоров. Мужики подняли шлагбаум и пожелали Аниське удачи.

– Видать, зауважали, коль переговорщиков-то шлют, – услышал Андрей за спиной.

* * *

В сельском храме, что стоял на площади, шла служба. Из широко открытых дверей слышалось пение хора и низкий речитатив диакона. На улицах было пусто, только у крыльца сельсовета, под красным государственным флагом, толпилось несколько караульных с ружьями за плечами. Аниська проводил Рябинина до коновязи, шепнул что-то мужикам и, перескакивая через лужи, поспешил к храму.

Через несколько минут оттуда вышел старший сын Прокопия Лапшинова Николай в распахнутой кавалерийской шинели, с непокрытой головой. Его лицо было бледным и сосредоточенным. Подойдя к Рябинину, он кивнул, но руки не подал, а лишь поманил за собой.

– Отец с мужиками счас подойдут, – отворяя дверь сельсовета, пояснил Николай.

Андрей огляделся. Посреди просторной горницы стоял обыкновенный конторский стол, вокруг – с десяток беспорядочно расставленных стульев и табуретов. На лавке у печи – кипа бумаг, две винтовки и ящик с патронами. Дощатые полы были покрыты свежей грязью.

Николай потушил тлевшую под потолком «керосинку» и указал Рябинину на стул. Сам он сел напротив и напряженно уставился в пол. Андрей тоже не решался начать разговор.

Четверть часа спустя на крыльце раздались топот и громкие голоса. В горницу ввалилась толпа крестьян, по большей части немолодых. Последним вошел, плотно притворив за собой дверь, Прокопий Степанович. Вознесенский староста снял кафтан и картуз, аккуратно повесил их на резной деревянный гвоздик и только потом подошел к Рябинину:

– Вот уж с кем не ожидал увидеться в лихие-то времена! – подавая Андрею руку, с вежливой улыбкой проговорил Лапшинов. – Доброго здоровьичка!

Он уселся за стол, водрузил на нос очки и позвал своих мужиков:

– Ну, чиво вы там у печки сгрудились? Садитесь рядком, да будем судить мирком. Андрей Николаич – персона нам знакомая, чай не с худым делом посланный, – он лукаво подмигнул Рябинину. – Так что ль, аль нет?

Андрей не нашелся, что ответить, и только согласно кивнул. Крестьяне расселись вокруг стола и приготовились слушать.

– Я имею полномочия для переговоров с вашим сельским обществом… – начал Андрей.

– А какие энти полномочия? – мягко перебил его Прокопий Степанович.

– Полномочия губкома партии и территориального ГПУ…

Крестьяне многозначительно переглянулись.

– …Мне поручено передать жителям Вознесенского, что губернские партийные и хозяйственные органы власти готовы рассмотреть ваши предложения по урегулированию цен на зерно…

Крестьяне громко зароптали. Откуда-то из-за спины Прокопия Степановича вскочил бровастый бородач и, потрясая кулаком, закричал:

– Да сколько можно? Который месяц талдычим одно и то ж – все в трубу! И в волости дают от ворот-поворот, и в уезде. Теперича – по новой: «готовы-де рассмотреть»! Тьфу, напраслина!

– Верно!

– Правильно!

– Уж мочи нету от обещаний! – заголосили остальные.

Андрей растерянно глядел на перекошенные мукой лица.

– А ну-ка угомонитесь! – раздался сквозь шум негромкий, но твердый голос Прокопия Степановича. – Ишь разгорланились, чай не митинх тута. Дайте человеку слово сказать, а уж потом орите. – Он повернулся к Рябинину. – Со мною пришли не только вознесенские. Вот Корней, – Лапшинов указал на бровастого крикуна, – из соседней Щербатовки, есть посланные от других обществ и даже из соседнего уезду. Почитай, говоришь ты, мил человек, со всем крестьянством губернии. А на мужиков наших ты не серчай – мы вить, взаправду, где только с прошеньями не бывали – да все коту под хвост.

Прокопий Степанович строго посмотрел на своих товарищей:

– Негоже нам, православные, орать и браниться, уважайте гостя, да и себя тож.

Собрание успокоилось.

– Благодарю, Прокопий Степанович, – вновь заговорил Андрей. – Позвольте, я продолжу… Учитывая требования крестьянства, в нашу губернию прибывает спецуполномоченный из Москвы. Под его руководством будут работать губернская, уездные и волостные комиссии по согласованию цен на зерно.

– Дождались наконец, – шепотом обронил кто-то.

– Так в Москве-то видней, там люди умные сидят – не нашим властям чета, – так же шепотом прозвучал ответ.

Андрей перевел дух и продолжил:

– В отношении неприятностей с вознесенскими призывниками уже приняты меры. Виновник конфликта, некто Парамонов, посажен под арест и вскоре будет отдан под суд; ваши парни могут вернуться на сборный пункт, где их немедленно отправят в часть.

Крестьяне одобрительно загудели. Один Прокопий Степанович невесело усмехнулся и покачал головой:

– Хорошо говоришь, Андрей Николаич, складно. Однакось клубочек-то вроде развязали, а узелки – остались! Не понимаешь? А я тебе растолкую, – он строго поглядел на мужиков. – И вы умишком пораскиньте, покудова дров не наломали.

Собравшиеся разом замолчали и испуганно уставились на почтенного старосту.

– Начну издалека, чтоб все поняли, – Лапшинов повернулся к Рябинину. – Лето нонче выдалось знойное и, по всем видам, неурожайное. Слава Богу, обошлось – уродился хлебушек, выходили, собрали. Оно вроде бы и ничиво, да только радовались-то потому, что ждали худшева!

А размер продналога у нас в листах стоял – по урожаю давешнего, двадцать третьего года. Ну, казалось, не беда, поприжмемся, подтянем ремешки – сдадим, как прописано. Ан, нет, не тут-то было! Мы хоть и темные людишки, да считать тож умеем. Прикинули – плох резон выходит. Крестьянский-то размер налога по-старому выведен, а цены на фабричные товары – эвон как за год взвились! Сунулись мы бороны под озимые покупать – не укупишь; мануфактура[11]и кожа кусаются; топор и гвозди – опять же дороги. Выходит, сдали мужики налог – и остались ни с чем? Босые да сирые, только что не голодные? А обновлять инвентарь надоть? Надоть. Землицу брошенную, ту, что помещичьей была и нам в семнадцатом годе по Декрету отошла, обихоживать надоть? Надоть. Строиться молодняку, обживаться, да детишек одевать – обувать надоть? Опять надоть.

Вот и получается, что обманывает нас власть! Не хочет добра крестьянину, не желает его усиленья. Тут вить как в сказке: жадный мужик все сам лопал, а детишкам крохи совал; умный же себя обделял – детишкам впрок. Выросли у первого сыновья хилые да болезные, у другого же – сильные да способные. Засеяли они поле, собрали хлебушек и стали кормить старика-отца до отвала, до самой его смерти кормили и сами добро в дружбе и согласии наживали. А жадный-то отец с пропащими детьми стал горе мыкать, потому как тож состарился, ослаб. Однакось сыновьям его – себя бы прокормить, куды уж до отца-то! Ну и помер он в злобе и бесславии. И в любом государстве – так: сильно оно, коли мы, люди простые, силу имеем; долг свой не забываем да Господа Бога. Советская власть – народная. Случись, забудет – так мы напомним!