Мустафа встал и подошел к двери, из-за которой слабо, но раздавались голоса полицейского и Эрмана. Участок был крошечным, никто не предполагал, что здесь, в этом тихом дачном раю возможны серьезные преступления, разве что молодежь подерется на дискотеке или слишком доверчивый турист пожалуется на украденный из-под пляжного зонтика кошелек. Сейчас здесь, похоже, не осталось никого, кроме дежурного у телефона и того типа, который привез Мустафу сюда и с которым ему пришлось беседовать.

Он приложил ухо к двери в надежде услышать хоть что-нибудь. Что-нибудь, что помогло бы ему понять: Эмель, его Эмель и адвокат – что это может значить? В принципе, что угодно, подсказал недавно принявшийся за работу рассудок, любая подруга могла попросить ее о помощи, она никому не отказывала, вечно бралась устраивать чужие дела… вон, русских дачников даже собиралась пустить! Но, если кому-то из ее друзей понадобился адвокат, почему она не обратилась к нему самому? К собственному мужу? Ответ мог быть только один, и Мустафа с удовольствием бы отмел его как невозможный и неправильный, но разум уже нельзя было заставить молчать, а он утверждал: она не обратилась к тебе, потому что хотела скрыть от тебя свой вопрос – каким бы он ни был.

А это почти наверняка означало, что вопрос касался ее самой и чего-то такого… чего, боже мой? В ее жизни не было ничего… или я просто об этом не знал?..

Может быть, это «что-то» объясняет и убийство?

– …а потом перезвонила и сказала, чтобы я не приходил в дом, а подождал ее на пляже… там есть такое кафе… вот я и ждал… нет, конечно, звонил, несколько раз звонил, но она не отвечала… я сначала подумал, что она за рулем и не может достать телефон, потом вспомнил, что она не водит машину… решил даже, что она пешком придет… а потом уже перестал ждать, просто сидел…

– Два, нет, почти три часа?

– А что такого? Я был на пляже, плавал, загорал, мне позвонили, попросили приехать, я собрался было, тут встречу отменили – и я остался на пляже. Кафе прямо на берегу, я там посидел, потом вернулся к своему зонту.

– И вы не беспокоились?

– Я же говорю: я несколько раз позвонил Эмель, она не отвечала… можете проверить ее телефон! Потом позвонил жене, спросил, не видно ли там Эмель, она сказала, что посмотрит, а потом тоже пропала.

– Как пропала?!

– Ну, в смысле не перезвонила, ничего не сказала, я еще раз ей позвонил, она не ответила… но, знаете, на даче это нормально! Мы же телефон постоянно с собой не носим, а в доме три этажа, да сад еще, да иногда к соседям зайдешь, а телефон лежит себе дома… только если звонка важного ждешь, тогда приходится таскать его…

– Ваша жена в это время пошла к соседке, и они вместе с Айше обнаружили тело.

– Да, я уже понял… она сказала.

– А до этого, когда вы ей звонили, она была дома?

– Шейда? Какая разница, где она была?!

– Эрман-бей, давайте договоримся, что вы отвечаете на мои вопросы, хорошо?

– Но если вы хотите сказать, что моя жена имеет какое-то отношение…

– Ваша жена могла видеть убийцу, и вы это прекрасно понимаете. Убийца должен был каким-то образом вынести из вашего дома орудие убийства, и ему это удалось, правильно? Так где была ваша жена, когда вы с ней говорили?

– Я не спросил… думаю, дома. Если бы она была в бассейне или еще где-то, она не сказала бы, что посмотрит, где Эмель. Либо дома, либо в саду, спросите ее сами!

– Спросим, не беспокойтесь…

Мустафа невольно увлекся реконструкцией событий, как будто он был этим задававшим вопросы полицейским. Слышно было не очень хорошо, некоторые слова он почти угадывал, но они, угаданные и услышанные, понятные сами по себе, все равно ничего не объясняли.

Эмель два раза звонила Эрману, но зачем? Зачем он ей понадобился, этот Эрман?! Ей нужно было поговорить именно с ним – или с любым адвокатом?

С любым адвокатом – кроме собственного мужа?

Он не заметил, как вошли какие-то люди, а когда заметил, было уже поздно делать вид, что случайно проходил мимо двери и так же случайно приложил к ней ухо.

– Я имею полное право знать, что случилось с моей женой! – нападение вместо защиты, испытанный прием любого адвоката, сколько раз он хладнокровно делал вид, что возмущен и не может сдержать негодования… вот когда пригодилось! – Я…

– Разумеется, Мустафа-бей, – заученно успокаивающим тоном сказал один из вошедших. Кто он такой? Откуда знает мое имя? Или он был там, среди тех, кто?.. – Мы сейчас все заняты тем, чтобы выяснить, что случилось с вашей женой.

– Но я должен знать, зачем ей был нужен адвокат! – почти выкрикнул Мустафа, видя, что его подслушивание, похоже, никого не заинтересовало.

– Адвокат? – а вот это произвело впечатление: вошедший посмотрел на него внимательно, и его равнодушие сменилось строгим и сосредоточенным выражением. – Какой адвокат? Вы же сами?..

– Вот именно! Эрман говорит, – Мустафа указал на закрытую дверь кабинета, – что Эмель хотела…

– Мы все выясним, – кивнул полицейский, – подождите, пожалуйста!

Странный звук донесся откуда-то, дверь открылась, и в ней показался Эрман, и Мустафа хотел броситься к нему с расспросами – наконец-то! – но звук не умолкал, а за спиной Эрмана маячил уже тот неприятный полицейский, задававший неприятные и непонятные вопросы, и произносил какие-то слова…

– Твой телефон! – сказал Эрман, и это было единственным, что точно имело какой-то смысл.

Эмель! Конечно же! Звонит, чтобы я не волновался!.. Сумасшедшая надежда, вспыхнув на мгновение, обратилась злостью и безразличием: кто бы ни звонил, какое мне дело!

– Вы не имеете права, – договаривал полицейский, но рука, привыкшая к определенному жизненному распорядку, не обращала внимания ни на кипящую злость, ни на вновь забастовавший рассудок – она вытащила телефон, нажала кнопку, поднесла его к уху… глаза по пути привычно зафиксировали имя.

Кемаль. Хорошо, пусть будет Кемаль. Если это все равно не Эмель, то это, пожалуй, лучше всего.

– Кемаль, – сказал Мустафа, отмахнувшись от повторяющего свои заученные запреты полицейского. – Приезжай…

Больше сказать не удалось. Нет, никто не бросался на него, не вырывал из рук телефона – просто голос отказывался говорить что-то еще. Эта секундная вспышка безумной надежды вместе с мгновенно наступившим прозрением оказались выше того, что он мог вынести.

Не сегодня. Я смогу что-то говорить, но не сегодня. И видеть, и слышать, и дышать я смогу не сегодня.

Пусть делают, что хотят.

Пусть подозревают меня в чем угодно. Я ничего больше не скажу, я даже думать боюсь, я ничего не хочу знать…

Потому что я с самого начала знаю, что если бы остался дома, ничего бы не случилось.

Меня не было – и в дом пришел убийца.