— Монахи любят присочинить, чтобы казаться важнее.

— Молю, послушай меня. Если тебе дорога отчизна и красота Хэйан-Кё, не теряй бдительности.

Киёмори вздохнул:

— Хорошо, жена. Я подумаю, что можно сделать.

Пятнадцать дней и ночей Тайра, затаившись в Рокухаре, ждали нападения имперских войск. Со своей стороны отряды Нобуёри во Дворцовом городе готовились встречать боем Тайра. Из лагеря в лагерь сновали в ночи лазутчики, донося слухи и новости. Конники обоих родов, Тайра и Минамото, днем разъезжали дозором по улицам, высматривая знаки и предвестья грядущей битвы. Даже накануне Нового года никто не задумывался о празднествах и церемониях. Только и разговору было, что о войне.

Киёмори был вынужден признать, что его дерзкий замысел провалился… или не совсем удался. Просто Нобуёри оказался еще более дерзок. В его распоряжении оставалось превосходящее по силе войско, ведомое несгибаемым Минамото Ёситомо. А теперь Нобуёри в придачу к правящему императору захватил и государя-инока.

— Отчего же он нас до сих пор бережет? — вопрошал вновь и вновь Киёмори, прогуливаясь по укрепленной стене Рокуха-ры. — Ждет подмоги? Хочет сторговаться?

Ни один лазутчик или воин не давал ответа. Киёмори, однако, не собирался довольствоваться худым миром. Пока все выжидали, он вынашивал план, который, при удачном исполнении, превзошел бы в дерзости все предыдущие.

Юный император Нидзё, семнадцати лет, проснулся засветло, ощутив привычный шум суетящейся челяди. Он позволил слугам поднять себя с ложа, обрядить в церемониальное платье и шапочку. Император терпеливо выждал, пока ему подали завтрак, рис с овощами, и выслушал слащавые уверения челядин-цев в том, что не случилось ничего хоть сколько-нибудь примечательного. Он зевнул в ответ, предвидя еще один день притворства. Уже несколько месяцев Нидзё изображал одурманенного. Рис и овощи были пропитаны опием — об этом он давно догадался, — а из питья ему подавали лишь вино.

Порой ему становилось так тоскливо и тошно от осознания собственной немощи, что притворяться казалось незачем. Тогда он съедал все, что приносили, и погружался в печальное забытье. Затворнику Чернодверного покоя, которому тюремщики-слуги повиновались лишь на словах, только и оставалось, что смотреть, слушать и ждать, ждать.

Сегодня он снова решил отказаться от пищи: помешал ее палочками, будто поел, а вино вылил в щель между половицами. Жажда и голод, которые будут терзать его днем, станут достаточным наказанием за то, что он позволил с собой сотворить.

«Истинно проповедовал Будда, — думал Нидзё, — человека губят мирские соблазны. Какой я глупец, что позволил Нобуёри выведать мое заветное желание! Он дал мне то, чего я жаждал, а взамен потребовал такого… Да смилуются надо мной все боги и босацу. Я и помыслить не мог, что променяю трон на женщину».

Император понял, что взошло солнце — не по первым лучам, которые не пробивались в его комнату, а по смене караула за дверью. Он снова предался мечтам, как одолевает стражников, расталкивает в стороны и сам встречает рассвет. Затем врывается в зал Государственного совета, предстает перед царедворцами, указывает на Нобуёри и восклицает: «Он изменил государю! Казнить его!»

Однако Нидзё рос изнеженным и слыхом не слыхивал о приемах борьбы, тогда как стерегли его суровые и закаленные в боях воины Минамото, к тому же послушные Нобуёри.

«Худшее, что я могу, — это вынудить их покалечить или убить меня. Видимо, только это мне и останется, если все будет по-прежнему. Может, я и потомок богов, но сейчас у меня власти не больше, чем у карпа в рыбачьем садке».

Стражники за дверью разговорились, и Нидзё, будто заснув, осел на пол, чтобы приблизить ухо к стене. Эта игра была необходима, ведь наверняка нельзя было знать, когда за ним наблюдают, а когда — нет. А лежа у двери, он мог выведывать самые разные новости о том, что творилось вокруг. Так он услышал о смерти Синдзэя и пленении его сыновей. Узнал, что Тайра Киёмори покинул Хэйан-Кё, и о том, что Нобуёри возомнил себя императором и как унизительно-жутко нынешним царедворцам служить ему. Но сегодня утром ему удалось выяснить лишь об «одном посетителе», которому указом правого министра будет дозволено повидать императора.

«Стало быть, гость невысокий», — подумал Нидзё.

Часы текли, и вот наконец за дверью послышались приглушенные женские голоса. На мгновение Нидзё решил, что Нобуёри прислал ему еще танцовщиц для увеселения. Впрочем, императору было не до веселья.

В этот миг дверь отодвинулась и в комнате появилась она. У Нидзё перехватило дух. Случайный луч солнца упал на стену у нее за спиной, и в тот же миг перегородка со стуком затворилась. Императрица-супруга Ёсико низко поклонилась и спросила:

— Повелитель, как вы себя чувствуете? Сожалею, что мне лишь сейчас дозволили быть с вами.

Нидзё едва не утратил дар речи — с ним это часто случалось в ее присутствии, с самой первой их встречи. Ёсико была не из тех смешливых танцовщиц, робеющих от одного его вида. Вышло так, что она уже была спутницей императора, дяди Нидзё Коноэ. Зрелая красота в ней соседствовала с утонченностью, хотя сейчас на прекрасном лице запечатлелась острая тоска.

«Точно зеркало моих потаенных чувств», — подумал Нидзё. И в тот же миг в душе его промелькнула мысль, что, будь у него еще одно царство, он и им поступился бы ради этой женщины.

Ёсико посмотрела на пролитое вино, затем снова на государя.

— Надеюсь, вы ели, повелитель? — озабоченно спросила она.

— Мне сегодня довольно того, что я вижу тебя, — ответил Нидзё. — Такой пищей я могу жить вечно.

Она едва заметно улыбнулась, грациозно приблизилась на коленях и взяла его за руку. Император почувствовал, как к нему в рукав перекочевало несколько рисовых колобков.

— Тогда, молю, глядите вдосталь и не морите себя голодом.

— Не буду. Как ты, моя госпожа?

— Печалюсь в разлуке с вами. — Ёсико прижалась к нему щекой и прошептала: — Сделайте вид, что не слышите. Ваших отца и тетушку держат пленными в Библиотеке единственной рукописи.

Нидзё крепко стиснул ее руки и закрыл глаза, и все же слезы невольно скатились по его щекам.

— Мыслимо ли это вынести? Как теперь жить? — простонал он вполголоса.

— Вы должны — ради народа. Надежда остается.

— О какой надежде ты говоришь?

— Обнимите меня. Без ваших объятий, господин мой, мне свет немил.

Нидзё с радостью подчинился — прижал ее к себе так крепко, как только позволяли многослойные одежды. И тотчас забылся, растаял в опьяняющем аромате волос.

— Господин Тайра вернулся к себе в Рокухару, — прошептала она у него на груди.

Поняв наконец суть игры, он провел носом по изгибу ее подбородка и шеи и прошептал в ответ: