— Давай попробуем.

Пастор отходит от окна, чтобы вдруг рассказать о своем понимании истины.

— Хорошо, — бормочет Ингмар. — И когда ты сядешь, Гуннар, просто сиди молча, и ненависть сама захлестнет тебя…

— По-моему, я придумал прекрасную причину. Я имею в виду репутацию пастора. Но ты только отмахнулась. Я тебя понимаю. Ведь это была ложь. Главная причина в том, что я не могу тебя видеть. Ты слышала, что я сказал?

— Конечно, слышала, — отвечает Ингмар.

— Я устал от твоей заботы, от твоей болтовни и добрых советов…

— Ну все, теперь ты завелся и решил выложить весь гуннаровский арсенал, — перебивает Ингмар. — Не знаю, если б ты не вынимал руки из карманов, то, наверное, тебе было бы чуть легче войти в то состояние, которого я добиваюсь.

— Да, конечно, не вынимать руки из карманов.

— Ну что? Пробуем еще раз, — улыбается Ингмар. — Прогоним эту сцену еще несколько раз, совершенно спокойно, совершенно… А может быть, потом, на неделе, попробуем ее переделать, если будет необходимость.

Тихо. Кругом стало очень тихо.

— Мотор!

— Камера! — произносит Ингмар с безмятежным видом.

— Камера! Поехали! — откликается Стиг Флудин со звукооператорского пульта.

Пастор отходит от окна, останавливается, когда ему в голову приходит какая-то мысль.

— По-моему, я придумал прекрасную причину…

— Стоп, — говорит Ингмар, поворачиваясь к Свену. — Что с камерой? Она что, все время так будет жужжать?

Гуннар садится на стул, уткнувшись лицом в руки.

— Иногда так получается, — отвечает Свен. — Иногда она…

— Нет, так дело не пойдет, — перебивает Ингмар, затем добавляет, понизив голос: — Согласен? Это никуда не годится.

— Давайте поменяем кассету, — предлагает Свен, не поднимая глаз.

— Только поторопитесь.

Ингмар подходит к Ингрид, которая уже спустилась вниз и сидит за кафедрой, держа в руке чашку кофе. Он наблюдает за тем, как Свен с Петером разбираются с камерой, ожесточенно чешет голову и заговаривает об одной из реплик учительницы.

— Но ведь пастор только что выложил ей всю правду, — возражает она.

— Да. Или то, что он считает правдой. Не думаю, что люди могут говорить правду или лгать.

— О чем ты? — спрашивает Ингрид, слегка улыбаясь.

— Либо мы лжем — и тогда все, что мы воспринимаем как правду, становится ложью.

— Либо?

— Либо наоборот, — весело отвечает он.

— Мы говорим только правду?

— Потому что на самом деле мы говорим правду, когда мы лжем.

— Не понимаю я писаных слов, — вздыхает Ингрид, пытаясь увильнуть от этого разговора.

— Ни один актер их не понимает, — улыбается Ингмар. — Актеры понимают только слово сказанное.

— Да и со сказанным тоже не очень, — смеется она.

— Нет, актер — как животное: он воспринимает одни только интонации.

— Может, хватит? — говорит Гуннар, вставая со стула.

Свен с Петером запеленали камеру одеялами и, одолжив у Ингрид овчинный тулуп, положили его сверху.

Сделав глоток воды, Ингмар берет стакан и подходит к Гуннару.

— На этот раз сыграй так, как ты хочешь, — говорит он. — Я почти согласен с Торстеном Хаммареном[39], когда он говорит, что плевать хотел на ваши мысли, главное — это ваши голоса и выражения лиц. Черт, вы же понимаете, что результат важнее всего. Думайте хоть про блинчики, только пусть это выглядит так, как надо.

Гуннар смотрит в пол, подбородок побледнел, челюсти крепко сжаты, на переносице глубокая складка.

— Пробуем камеру, — говорит Ингмар, вытирая ладони о брюки. — Вставай у окна. Давай, Свен.

— Камера, — говорит Стиг.

— Ты снимаешь? — спрашивает Ингмар.

Свен кивает.

— А ведь тихо.

— Как в гробу.

По губам Ингмара пробегает улыбка, он садится напротив Гуннара и говорит едва слышно, что камера включена, он может начинать.

— Я устал от твоей близорукости, — тихо говорит пастор. — От твоих неловких рук, твоего вечного страха…

— Стоп, — говорит Ингмар, вставая. — Ты должен ощущать тяжесть этих слов. Ты всего-навсего честен. Уйди от этой сосредоточенности. Не надо зацикливаться на формулировании своих мыслей. А в остальном — все прекрасно.

— Что-то я тебя не понимаю, — отвечает Гуннар, не глядя на Ингмара. — У меня не получится.

— Не надо так говорить, Гуннар. Ты все делаешь правильно — у тебя верная ритмика и все остальное. Просто ты слишком сосредоточиваешься на самих словах, ты играешь, вместо того, чтобы…

— Даже не хочу дальше слушать.

— Ну прошу тебя, Гуннар, я же говорил, что мы будем прогонять эту сцену по многу раз, — мягко увещевает Ингмар. — Под конец все будет прекрасно.

— Как на дрессировке, — бормочет Гуннар, сморкается и швыряет бумагу на пол.

Окунув два пальца в стакан с водой, Ингмар смачивает веки. Он смотрит на часы, барабанит по парте и старается говорить как можно мягче, когда спрашивает, остались ли у них силы на еще несколько дублей.

Все молчат, а Гуннар встает и подходит к окну.

— Мотор. Камера. Поехали.

Бревно уткнулось в борт, по всему парому пробежала легкая дрожь, стальные тросы спели в унисон.

Сзади его подхватили за загривок и руку, выволокли из воды, оттащили от края, дали оплеуху — такую, что потемнело в глазах.

— Стой здесь и веди себя подобающе!

Он пытался объяснить, что даже не намочил одежду.

— Слушай, когда я с тобой разговариваю, — перебил отец и продолжил уже гораздо спокойнее: — Я испугался. Понимаешь? А что, если бы ты утонул? Если бы тебя затянуло под паром?

— По-моему, я придумал прекрасную причину. Я имею в виду репутацию пастора. Но ты только отмахнулась. Я тебя понимаю. Ведь это была ложь. Главная причина в том, что я не могу тебя видеть. Ты слышала, что я сказал?

— Конечно, слышала, — отвечает Ингмар.

— Я устал от твоей заботы, от твоей болтовни и добрых советов…

Ингмар помнит, как ему было стыдно за то, что он снова разочаровал отца. Он не понимал, почему ему никогда не удается поступить так, как надо. Ведь он знал, что ему наказали стоять на месте, рядом с возом, на который отец повесил пиджак.