class="p1">Как пишет Джоан Дилейни Гроссман, недовольство Брюсова бессильным правительством и легко усмиряемой либеральной оппозицией разъясняется в другой строчке стихотворения «Довольным», в которой он прославляет величие как могучих властителей, так и увлеченных своей борьбой мятежников [Grossman 1985: 283]. Сила, энергия и воля – основные элементы, которые для Брюсова-римлянина обладали мощной эстетической притягательностью. Поэтому, хотя ему и не нравилась революционная повестка, его привлекала волна эмоционального подъема, растущая по мере того, как революция набирала силу. Революция была новой «истиной», вытесняющей дорогое сердцу прошлое, и уже потому требовала уважения. И снова, как и Юний, оставив приверженность самодержавию, Брюсов так и не смог до конца проникнуться революцией. В стихотворении «Грядущие гунны» (1905) Брюсов открывает свои опасения, связанные с революцией: он прославляет ее привлекательные моменты, но страшится идущего за ней уничтожения культуры, которую он так любил. Весьма значимо, что в соответствии с заглавием и темой стихотворения Брюсов выбрал эпиграфом строчку Вячеслава Иванова про гунна Аттилу – и снова революционные потрясения России нашли перекличку с Древним Римом (1: 433)[199]. Озабоченность Брюсова революционным будущим России отразилась и в статье 1905 года «Свобода слова», написанной в ответ на статью Ленина «Партийная организация и партийная литература». Статья Брюсова не переиздавалась до 1990 года[200].

В статье «Партийная организация и партийная литература» Ленин призывал к созданию литературы, подчиненной контролю партии, настаивая, что русские авторы смогут получить свободу только в контексте служения пролетариату. Ленин спорил с такими писателями-«сверхчеловеками» (как декаденты-ницшеанцы), которые презирали коллективную социально-демократическую работу и не черпали в ней вдохновения. Заявляя, что под огромным крылом социально-демократической партии найдется место всем, включая таких маловероятных ее приверженцев, как христиане и мистики, Ленин предупреждал писателей, кто не поддержит его планов, что партия сохраняет за собой право прогнать тех, кто не примет ее мудрость [Ленин 1958–1982, 12: 99-105, в особ. 100–103].

Брюсов незамедлительно отозвался колонкой в «Весах». Он заметил, что раб Платона остается рабом, и добавил, что даже те, кто был вовлечен в недавние революционные события в России, вправе их критиковать, – а партия, похоже, решила это право игнорировать. Сравнивая революцию 1905 года с восстанием римских плебеев, Брюсов спорит с мнением Ленина о необходимости единства мыслей. «В этом решении, – пишет он, – фанатизм людей, не допускающих мысли, что их убеждения могут быть ложны. Отсюда один шаг до заявления халифа Омара: “Книги, содержащие то же, что Коран, лишние, содержащие иное – вредны”» [Брюсов 2003: 98] («Свобода слова»)[201]. Брюсов добавил, что самой большой ценностью поэтов-модернистов были поиски свободы, даже если они вели к разрушению их представлений и идеалов, – поиски, запрет на которые единолично хочет обрести партия Ленина. Он приходит к выводу, что, хотя любая политическая партия стремится стать единственной, социал-демократы, пожалуй, стремятся к этому сильнее других. Помимо запрета творцам иметь необходимую исследовательскую свободу в их творчестве, цель социал-демократов, как прозорливо предположил Брюсов, в том, чтобы изгнать на «Сахалин одиночества» всех, кто не согласен с ними.

Реакция Брюсова на слова Ленина напоминает его описание нетерпимого, преданного делу епископа Амбросия, намеренного уничтожить прошлое ради создания новой, лишенной оттенков империи верующих. Это впечатление подкрепляется упоминанием халифа Омара, чье имя ассоциируется с популярной легендой о сожжении Александрийской библиотеки в VII веке. Более того, принимая в расчет антихудожественную направленность, которую Брюсов приписывал Ленину, полезно вспомнить Симмаха в «Алтаре победы» с его страхами, что новое христианское поколение не поймет речи Цицерона и латынь Ливия. В контексте «Грядущих гуннов», где изображается осажденная культура, можно подумать, что Брюсов идет по пути Мережковского, связывая христианских революционеров в Риме IV века с русскими революционерами начала XX столетия. (И впрямь, когда Юний видит Рею на поле рядом с Миланом, она одета в алые одежды.) Но есть решающее отличие: Брюсов оставлял современных ему творцов за пределами этого революционного и политического натиска. «Революция красива и, как историческое явление, величественна, но плохо жить в ней бедным поэтам. Они – не нужны» [Брюсов 1976: 654]. Революционный энтузиазм мог, без сомнения, дать пищу для творчества поэта в виде новых животворных впечатлений. Но для Брюсова революция была лишена оттенка ожидания тысячелетнего царства Христа, как у Мережковского, и поэт не выступает пророком новой апокалиптической революционной веры.

В контексте этих сложившихся опасений в отношении Ленина неудивительно, что первоначальная реакция Брюсова на большевистский переворот не была столь положительной, как можно было бы ожидать с учетом его репутации сторонника революции. Его поэзия раннего революционного периода, часть которой была опубликована намного позже, отражает явное беспокойство в отношении нового режима и его последствий. В стихотворении, написанном в начале января 1918 года и опубликованном впервые в 1993-м, он, к примеру, создал лирического героя, сердцу которого больно и «для борьбы нет сил»[202]. Его жена позже напишет, что в период Октябрьской революции Брюсов был нездоров и слабо отреагировал на события [Молодяков 1993:5]. В те месяцы Брюсов вернулся к работе над «Юпитером поверженным», но так и не закончил произведение и не изобразил победу христианства.

Тем не менее в 1918 году, когда большевики стали консолидировать власть, Брюсов, вероятно, как Юний, принял решение стать частью нового революционного режима, чем привел в ужас Мережковского и Гиппиус в числе прочих. Он работал в государственном издательстве и организовал литературный подотдел Наркомпроса. Склоняясь, как и Юний, перед новой, мощной, «рожденной судьбой» империей, Брюсов в 1920 году становится членом Коммунистической партии и работает в культурно-бюрократической системе до самой смерти в 1924 году[203]. Римско-русские параллели в его творчестве сохранились: он говорил И. Г. Эренбургу, что социалистическая культура так же сильно отличается от капиталистической, как христианский Рим от Рима императора Августа [Берков 1963: 51][204].

Но как Брюсов ни старался следовать своему завету идти вперед, он не смог полностью оторваться от культуры прошлого, которую любил. Пересматривая и усложняя свою позицию, высказанную Эренбургу, он пишет в статье 1918 года, что как христианская цивилизация училась у античности, так коммунистическая культура должна вырасти на основе того, что ей предшествовало[205]. В 1920 и 1921 годах он предлагал свои услуги в качестве репетитора латыни и преподавал различные курсы по античной цивилизации [Мочульский 1962: 175; Frajlich-Zajac 1990: 56]. В одной из лекций по римской истории 1918 года он пытался убедить слушателей, что прошлое связано с настоящим: «Припоминая уроки истории, мы можем не только предугадать, до известной степени, что ожидает нас в дальнейшем, но и почерпнуть советы для своей деятельности в