настоящем»[206]. Эти слова Брюсова, обращенные к будущему, но устремленные в прошлое, как и он сам, снова перекликаются с Юнием, персонажем, которого он описал десятью годами ранее, – персонажем, который писал христианскую проповедь о грехах и человеческой ничтожности в своей монашеской келье, признавая в этот момент свое влечение к Гесперии в процессе написания. Революция победила империю римского толка, в которой Брюсов видел будущее для своей нации, и он смирился, насколько мог, с новой верой. Его римские романы предвосхитили как его вергилианское стремление идти вперед, так и его противоречивые и неоднозначные решения[207].

В какой-то мере история Юния отражает изменения, через которые Брюсов прошел в сфере литературы в течение нескольких лет до и после создания его римских романов, – изменения, обусловленные предшествовавшим общением Брюсова с Мережковским и другими авторами. В каком-то смысле Брюсов и Мережковский вели диалог о религии и искусстве более десяти лет. На рубеже веков Брюсов сопротивлялся не только попыткам Мережковского обратить его в свою новую веру, но и его стремлению соединить литературу и религиозные пророчества. В дневнике Брюсова отражено его общение с Мережковским и Гиппиус, которые еще в 1901 году призывали Брюсова присоединиться к ним в их религиозных исканиях (запись от 1902 года упоминает «отчаяние» Мережковского, когда Брюсов признался ему, что не верит в Христа) [Брюсов 19276:109,115]. В другой записи того же периода Брюсов отмечает, что Мережковский надеялся, что он «избран», из числа тех, кто спасется и спасет других (там же, 118). Сам Брюсов, хоть он и был заинтригован и в какой-то мере увлечен льстивыми увещеваниями супругов, решил не входить в эту последнюю категорию. Согласившись в 1902 году работать редактором журнала «Новый путь», основанного Гиппиус и Мережковским, Брюсов вскоре отказался от своих обязанностей, когда «нелитературность» сконцентрированного на религиозности журнала стала для него невыносима (там же, 133)[208]. К 1905 году он отмечает в дневнике, что разорвал отношения с Мережковскими, которые все больше проникались ощущением конца света и революционной активностью (там же, 136)[209].

Римские романы были нацелены на выражение литературного несогласия Брюсова с Мережковским в более широком контексте дебатов, разделивших символистское движение на противоборствующие группировки начиная с 1905 года и до его «кризиса» в 1910 году. Основная роль Брюсова в этих дебатах, уже очевидная по его реакции на «Новый путь», состояла в том, чтобы предупредить своих соратников-творцов об опасности присвоения религиозной либо другой внешней роли искусству. В статье 1905 года «В защиту от одной похвалы» он, к примеру, отрицал постулат Андрея Белого о провидческой миссии русской поэзии, утверждая, что поэтов следует судить только за достоинства и недостатки их поэзии (6:101). В 1906 году в ряде статей журнала «Весы» Брюсов нападал на недолго просуществовавшую литературную группу под названием «Мистические анархисты», включавшую в свои ряды Иванова и какое-то время Блока. Он насмехался над заявленным группой неприятием окружающего мира и тяжелым и темным языком, которым они выражали постулаты своего дела. Он бранил их за то, что объединение по нелитературному принципу было возвратом к утилитаризму[210]. Через несколько лет, когда начался кризис символистского движения, его известная статья «О речи рабской в защиту поэзии» спорит с религиозно нацеленными художественными взглядами таких писателей, как Блок, Белый и Иванов. Он заявлял, что «настаивать, чтобы все поэты были непременно теургами, столь же нелепо, как настаивать, чтобы они все были членами Государственной думы» (6: 178–179). Одному из своих собеседников Брюсов сказал в 1910 году, что ушел из «Весов» за год до этого «потому, что почувствовал, каким уже пережиточным, отсталым явлением стала их проповедь» [Ашукин 1929: 264].

Соратники Брюсова по творческому цеху, участвовавшие вместе в символистских дебатах, с их «проповедями» и продвижением идеи, основанной на религии «цели», стремились стереть границы между двумя различными явлениями: искусством и религией. Убежденные в собственных представлениях о теургической литературе, они напоминают христиан в римских романах Брюсова, которые относятся с нетерпимостью к другим идеям (символистское видение религии, конечно, отдавало предпочтение христианству различных, зачастую не православных конфессий). Язык мистических анархистов, который высмеивал Брюсов в статье 1906 года, в значительной степени отражен в экзальтированной, высокопарной манере Реи высказываться о ее «цели», связанной с христианством IV века. Его выдуманные портреты сумасшедших пророков могли иметь, вероятно, полемическую задачу, выходящую за пределы ответа на трилогию Мережковского и отвержения религиозной деятельности, к которой обратился Мережковский. Вновь Брюсов выступал за более широкое отделение церкви от искусства, а не их слияние, как многие его современники. Он сознательно уводил русский символизм от сосредоточенности на религии, которая, по словам его коллег, старалась очистить его от европейских «декадентских» ценностей, возвращая её, наоборот, к европейским истокам [Grossman 1989: 201].

С этим в какой-то мере согласуется тот факт, что Брюсов пошел по новому художественному пути, вдохновляясь французским поэтом и теоретиком литературы Рене Гилем. Гиль широко известен благодаря теории «вербального инструментализма» – попытке с научной точностью изучить эффект определенных звуков в поэзии. Интерес Брюсова к Гилю был, однако, больше сосредоточен на идее «научной поэзии», подчеркивавшей взаимодополняемость науки и искусства и уходившей от исключительно личного подхода к процессу творческого созидания. Однако, как и в ситуации принятия революции, это «обращение» Брюсова тоже не было полным и всесторонним. В своих ранних поэтических манифестах Брюсов провозглашал первостепенность души художника как источника вдохновения для его творчества, а в статье 1904 года «Ключи тайн» он провозгласил превосходство искусства над наукой (6: 87–91). И хотя его статья «Священная жертва» (1905) связала символизм и реализм, это было сделано в контексте «реалистичного» видения событий в собственной душе (там же, 97). При этом он признался в письме 1906 года к своей любовнице Нине Петровской: «Я не могу более жить изжитыми верованиями, теми идеалами, через которые я перешагнул. Не могу более жить “декадентством” и “ницшеанством”, в которые я верю, верю»[211]. Брюсов клялся в верности любым новым «истинам», которые могли указать ему выход из творческого тупика (Брюсов 1976: 790).

Идеи Гиля в ключевых моментах противоречили идеалам, восхваляемым Брюсовым, и в статье 1904 года он разъяснил свое мнение, что Гиль слишком был предан научной дисциплине, чтобы примириться с ролью бессознательного в творческом процессе. Кроме того, Брюсов на том этапе не мог поддержать отказ Гиля от души художника как объекта изучения. Однако к январю 1907 года Брюсов, отчаянно искавший новые художественные идеалы на смену тем, что утратили новизну и силу, написал письмо французскому поэту:

Чем глубже я изучаю