Вот видишь, опять получается так, будто я тебе рассказываю, какой ты подлый и расчетливый. Я совсем не это хочу сказать. Я хочу сказать, что это такие танцульки, если уж ввязался в них, то будь добр — две шаги налево, три шаги направо, других вариантов просто нет. Противно только, что ты не сам в них ввязываешься, а такое ощущение, что это они тебя в себя ввязывают. Не ты живешь эти сюжеты, а они живут тебя, понимаешь? Если всерьез об этом думать, то возникает вопрос — а ты сам-то где? Если ты начнешь последовательно вычитать из себя все то, что не есть ты — сюжеты, тебе навязанные, чувство вины, в которое тебя вталкивают, вера, которую тебе прививают, я не знаю, любовь к родине, книги, которыми ты пропитался, вот это все, — то в конце концов получается странная вещь: тебя-то и нет! Никак ты не обнаруживаешься, за что ни схватись, все откуда-то в тебе поселилось. Ну вот мясо твое, кости, кровь, жилы, кожа, но и это-то, если уж так смотреть, тоже — все, что ты когда-нибудь съел.

Я об этом думала, когда в Берлине осталась монтировать, а ты улетел. Они там что-то намудрили с контрактом, на монтаж было запланировано в два раза больше времени, чем надо, — то ли перестраховывались, то ли и в самом деле думали, что я еще не знаю, в каком порядке сцены идти будут, в общем, у этих немцев иногда не меньше распиздяйства, чем у нас. Я не стала строить из себя стахановца, приходила на студию к восьми, мы там сидели с Мартой, что-то делали до двух, а потом я уходила. Знаешь, Берлин весной — это что-то совсем особенное. Он реально весь пахнет сиренью, куда ни пойди. Я еще вырвалась наконец из гостиницы, сняла квартиру на Пфлюгер-штрассе, в Кройцберге — восточный Берлин, что ни говори, все-таки симпатичнее западного. Мне в какой-то момент начало казаться, будто я зажила обычной жизнью простой Гретхен, офигенное ощущение — встаешь, идешь в булочную, потом добираешься до студии, что-то там режешь, склеиваешь без суеты, потом обед, идешь по магазинам еды купить, готовишь что-то дома. Я даже телевизор начала смотреть.

Ты, наверное, думал, что раз уехал без окончательного объяснения, так я мучиться буду, страдать от неизвестности и все такое. А я впала в такое умиротворение, не знаю, мне ничего не надо было, только гулять вот так по городу, лежать на газонах, смотреть на народ, заходить в магазинчики, работать по чуть-чуть. В общем, что-то в этом есть. Если б ты приехал тогда, я бы тебе сказала: расслабься, чувак, это все такая фигня, представь, как ты все это будешь вспоминать через сорок лет, когда тебе будет семьдесят, тебе будет не до секса, лишь бы попить чего-нибудь тепленького, ведь вспомнишь это все с улыбкой — не брезгливой, а, ну, благословляющей, что ли, что вот был ты такой молодой и так волновался из-за того, кто с кем спит, знаешь, посмотришь на мальчиков и девочек, которые будут обгонять тебя на улицах, и порадуешься за них, что у них все играет, что у них в запасе еще столько времени. Ну, короче, я будто резко превратилась в такую добрую старушку, только что голубей с кошками не кормила.

Я даже про «Минус» тогда перестала думать. Нет, то есть я думала, держала в голове и монтаж, и озвучку еще, но в принципе было понятно, что картина получилась. И это было главное, а что там дальше будет — прокат, фестивали, критика, — это как-то перестало волновать. Для меня вообще весь этот шум, который поднялся, был, ну, не то что неожиданным, а я просто не сразу поняла, что этот шум есть, и он — из-за моей картины. Причем, знаешь, я даже точно помню момент, когда я это поняла. Это было в Венеции, за два дня до объявления. Я стояла у Palazzo, курила, а у входа куча народу ждала какую-то голливудскую рыбу, фотики настраивали, шумели. И вот тут что-то щелкнуло, я даже закашлялась, потому что слишком много дыма сразу втянула. Я вдруг как-то осознала, увидела, не знаю, что и я тут тоже вроде бы не хуй собачий, что я тут тоже в конкурсе, и вообще-то, почему бы моей картине и не выиграть, я же видела другие и видела, что моя ничуть не хуже. В этот момент у меня забилось сердце и потом уже не переставало. То есть меня вот это именно сломало, а не то, что мы с тобой помирились и снова стали трахаться.

Я же знала, что ты тут без меня членом туда — членом сюда, донесла, знаешь ли, разведка. Ну, я понимаю, ты, наверное, как бы так мстил. А может, как это называется, трахни десять других, пикапер фигов. Да хоть сорок, не в этом дело. Понимаешь, просто не в этом дело. Это вообще странная мысль, что вот есть у тебя проблемы и эти проблемы можно решить как-то механически, приплюсовывая других людей. Как в плохой книжке — что-то у автора не срастается, и он вводит героев, еще, еще, еще, а все только больше расползается, а заканчивать-то надо, и в конце концов ему приходится всех убивать, чтоб не путались под ногами, вот в чем проблема, Рома, а не в том, что книжка плохая.

Ну да, знала. Мне, может, надо было сделать, как сделал ты? Приехать, выложить перед тобой, что я все знаю, и начать рвать волосы на голове? Чтоб ты тут обосрался со страху. Вот, типа, я думала, ты такой, а ты не такой, мы не можем жить вместе и так далее. Забирай свои игрушки и не писай в мой горшок. И все это для того, чтобы наконец согласиться, что мы квиты и — давай начнем новую жизнь, но при этом ты все-таки больше виноват, чем я, так что ты мне должен и не забывай об этом. Мне просто хотелось с тобой жить, понимаешь? И когда я прилетела и увидела тебя, я сразу поняла, что и ты этого хочешь. И зачем тогда все эти дебеты-кредиты? И знаешь, без всяких этих обещаний и клятв кровью, что больше никогда, и демонстративного выбрасывания рассованных по карманам презервативов. Вообще без слов, потому что и так все понятно. Ведь я же могла просто не приехать к тебе и все, да? Но приехала, а если так, то все понятно.

Мне тогда показалось, что ты это понял. Ну, потому, что ты не говорил ничего, просто встретил, обнял, поцеловал, как будто ничего не было… Как мы тут с тобой мерзли, помнишь? А ты, оказывается, решил всего лишь отложить расчеты до другого раза. Год целый терпел, но не забыл. Выбрал момент, когда это будет нелепее всего, неудобнее всего. Ну мне правда тогда не до личной жизни было, вообще. Тебя-то никто не рвал на части, у тебя не было по три интервью в день, к тебе не приставали со знакомствами десятки людей, про каждого из которых ты ни черта не знаешь — может, это просто сумасшедший, а может, супер-пупер важная птица. И нигде же от них в этом вонючем городишке не спрятаться, разве что в Гран-канал нырнуть. А тут еще ты: я тебе теперь не нужен, смотри, как тебе этот пидор улыбается, может, даст тебе денег на следующий фильм, ты спроси, спит ли он с девушками. Я тебя не убила, наверное, тогда только потому, что сил не было даже нож поднять. Ты вот потом говоришь, мне типа стыдно, я себя так вел, так вел. А что мне теперь-то с твоих извинений? Ты мне тогда не просто праздник испортил, ты мне сделал больно, когда я слабее всего была, и от этого вышло вдвойне больнее. Не знаю, тебе когда-нибудь загоняли иголки под ногти? Мне тоже нет, но, думаю, что это ненамного больнее. И вот после этого ты мне говоришь: извини, типа, не знаю, что на меня нашло. Ах, сука ты, какая же ты сука!

Пейте пиво пенное. Ну, с другой стороны, как говорил Федор Михайлович на Сенной площади, все, что ни случается, все к лучшему. Англичане, когда попадают в неловкое положение, делают вид, будто никуда не попали. В этом есть огромная сермяжная правда. Если случилась какая-то фигня, нет ничего такого, что можно было бы сделать, чтобы исправить ситуацию, это иллюзия. Единственный способ исправить ее — это вести себя так, как если бы ничего не случилось. Волшебное «если бы»! Но проблема в том, что — и я тогда это поняла — людское общежитие устроено так, что тебе не дадут так себя вести. Ты думаешь, ты один такой? Все, все остается на счетах, ничего не исчезает. Для меня тогда последней каплей было, что Петер начал яйца подкатывать. Он, похоже, решил, что раз работа закончена и теперь уже я от него не завишу никак, то моя девичья гордость не пострадает и можно бы еще разок напоследок перепихнуться к взаимному удовольствию. Нет, он ничего не говорил, просто улыбался, руки целовал, в глаза смотрел, но я же видела. Короче, я его понимаю, и на самом деле ничего плохого в этом нет, ну, я же действительно ему нравлюсь, и он знает, что и я тоже не считаю его уродом. Наверное, если бы я просто еще раз сказала ему, что нет, он бы отвял. Но что-то я этому такое значение придала, что не выдержала…