И вот когда я тут прилетела в Питер, меня вдруг осенило, что сняла-то я хуйню! Что это все какая-то голимая схема, слишком простая, а так просто ничего не бывает, неполная правда — это ложь, и получается, что я хотела снять что-то о жизни, а сняла о своей голове. Ну да, это такая символическая история. Чувак пытается сойти с рельсов, но ему не дают. Не потому, что кто-то против — на фиг он кому нужен? — а сама сеть событий начинает сопротивляться. Ну хохмочки, приколы, но по сути-то что? Это мысль на пять копеек — что нельзя избавиться от механики жизни, просто передвигаясь в пространстве. Иначе все моряки были бы буддами и мир давно был бы спасен. Когда Леша мне это стал объяснять, я уже все это знала, ну, то есть про «Минус». И слава богу, а то бы я ему не поверила.

И старушечья эта философия тоже фигня. Наслаждайтесь тем, что у вас пока еще стоит, и не парьтесь, будет еще время подумать о вечном, а теперь — дискотека! Вся Европа так живет, и что? Дело ведь не в том, чтобы смириться с тем, что ты попался, да и невозможно это, если человек еще хоть немного в сознании. Проблема-то в том, что надо вырваться оттуда, куда попался, и вырваться, пока еще голова работает. Это ведь, кстати, совсем не очевидная вещь. Знаешь, я реально заметила, что у меня голова хуже стала работать. Скорость не та, вот что страшно. Тебе еще только тридцать, а ты уже чувствуешь, что ты не можешь думать так же быстро, как десять лет назад. Не поглупела, нет, наоборот, конечно, за счет книг, там, разговоров с умными людьми, всего думанного-передуманного, но раньше было так, что я свои мысли не успевала записывать, понимаешь, а сейчас как бы памяти больше, а процессор устарел. Времени-то мало, а надо успеть стать человеком.

Ну так вот, это я к тому, что уж если снимать кино про это, то надо снимать всерьез — про то, как действительно в жизни бывает. А для этого — не знаю, что надо. Ты в курсе, как Капа стал фотографом? Короче, он снимал свой первый репортаж для «Life» на аэродроме в Англии. Двадцать четыре самолета, бравые летчики вылетают на задание. И вот он снял их, они улетели, а вернулось только семнадцать — семь человек, пока он чаек попивал, стали жареным мясом. Они приземляются, он к ним — с фотиком. И один парень, которого выносили на носилках, посмотрел на него и сказал, а, типа, это ты, фотограф, ну что, доволен ты, такие фотки тебе были нужны? Ну вот, а потом была уже высадка в Нормандии, и Капа стал тем, кем он стал.

Вот как надо работать-то. И как так снимать — не теоретически, а на самом деле, — я не знаю.

То есть, опять же, ясно, что не получится это просто — знаешь, поехать в Африку там, валяться с камерой под пулями. Поехать можно куда угодно, хоть в жопу, ничего не изменится, если ты сам себя не разломаешь и не соберешь заново. Я про это и Леше говорила, у нас вообще был очень серьезный разговор, но, елки-палки, мы не трахались! Господи, я теперь жалею, что не потрахались, хоть, может, кайф словила бы, не зазря выслушивала бы твои истерики. Ну что мне сделать, чтоб ты поверил? Я вообще ни разу с ним не спала с тех пор, как мы с тобой вместе, ни разу! Я с ним знакома столько же, сколько с тобой, а жили мы вместе дольше, если без перерывов считать, нам уже не надо это, пойми, мы просто с ним, ну, как-то связаны теперь, и это навсегда, такие вещи нельзя прекратить. Нет, ты, конечно, не понимаешь. Тебе кажется, что если девушка пришла в гости к молодому человеку, то закончиться это может только одним. И вообще, все вокруг ходят и только и думают, как бы с кем потрахаться, да еще так, чтоб тебя натянуть.

Ты не вовремя позвонил, я не могла тебе соврать. И потом, если б я не взяла трубку, это как раз и значило бы, что мы — того, заняты. А мы с ним разговаривали. У него вообще очень тяжелый период в жизни, ему нужно было что-то вроде совета, может быть, впервые — от меня. Я вообще вовремя приехала, он даже сказал, что я, типа, почувствовала. Ну, я не могу тебе рассказать, да и на фиг тебе чужие проблемы? У тебя своих-то… Посмотри на себя. Тебе втемяшилось в голову, что твоя девушка с кем-то там закрутила. И что ты сделал? Устроил истерику, бил посуду, сломал дверь, чуть меня тут не отфигачил, и? Ушел, два дня бухал черт знает где. И в конце концов вернулся. Чтобы снова тут рассказывать мне, чуть не блюя, какая я проститутка. Ты так хочешь быть мужиком, а мужики так себя не ведут, понимаешь, бабы так себя ведут. Знал бы ты, какой ты мерзкий, когда напьешься. Жалкий, противный. Я такое отвращение почувствовала, когда впервые увидела отца своего бухого в стельку, уже когда взрослая была. И вот теперь, глядя на тебя, вспомнила — один в один.

Вот это-то как раз то, чего я больше всего не хотела никогда. Я живу, и всю жизнь на меня налипает что-то — ситуации, голоса, сюжеты, люди, слова, одежда, адреса, воспоминания, ощущения — как какие-то крошки сыплются, пока ты обедаешь, и смахнуть все эти крошки со стола — вот что реально трудно, но если этого не сделать, то, в общем, можно прямо сейчас повеситься. Мне только-только почудилось, что у меня что-то стало получаться, а оказывается, ничего подобного.

Блин, я поверить не могу, неужели тебя действительно все эти вещи не волнуют? Ты же не можешь не понимать, что рано или поздно ты сдохнешь. И что до этого момента кровь из носу нужно понять, что происходит, иначе ты ничем не отличаешься от таракана. И вместо того чтобы испытать ужас от этого, ты заморачиваешься на том, кто с кем спит. Да ты сам спишь! Ау, проснись! Бесполезно. Я знаю, после литра в рыло хрен тебя разбудишь раньше двенадцати.

Я тоже тогда ложусь, хрен с тобой. Давай-ка я напоследок расскажу тебе, что будет утром. Утром ты проснешься, и тебе страшно захочется мне присунуть. Но ты не сможешь этого сделать, пока мы не помиримся, так что ты быстренько скажешь мне, что, типа, перебрал вчера, и вообще, мол, давай забудем, мы же любим друг друга, что бы там ни было, скажешь, что веришь мне, что да, я ни с кем не спала. Пахнуть еще будет противно, лень убирать бутылки, знаешь, кислый этот запах выдохшегося пива. Ну и вот, ты навалишься на меня, будешь отворачивать лицо, чтоб не дышать мне в нос перегаром, долго-долго будешь пихаться, потому что тяжело с похмелья. А ужас в том, что мне будет хорошо, понимаешь? Это сильнее меня. Я люблю тебя.

Маше не было нужды врать Роме, тем более что он и в самом деле спал, пока она давилась теплым пивом, стряхивала пепел в горлышко предыдущей бутылки и сочиняла ему свой иногда прорывающийся в речь монолог: действительно, с тех пор, как это само собой случилось на диване в гостиной два года назад, Маша ни разу не спала с А. А. Более того, она была настолько уверена в том, что ничего подобного и быть не может, что даже во время берлинского отпуска рассказала Роме, с кем она была, пока он трахал сокурсниц. Маша не могла подозревать, что А. А. станет Роминым идефиксом в пьяных контекстах типа у тебя был уже один умник, вот и иди к нему, если я не устраиваю, — а если бы могла, то, может быть, и не стала бы ничего рассказывать. Ромины нападки на умника были тем противнее, что Маше приходилось защищать А. А., она до сих пор чувствовала нежность к двум годам, проведенным с ним. Несмотря на это даже представить себе, что она могла бы вернуться к нему, казалось невозможным: этот сюжет был просто закрыт, реанимация его была бы родом петтинга с Мнемозиной, а Маша всегда испытывала отвращение к неестественным удовольствиям.