– Ильич тут бывал! – сообщил нам бармен и проводил к столу, стоявшему у самой двери в дамский туалет, с табличкой на нем: «За этим столиком с 13.01.1905 по 13.11.1917 гг. беспробудно пил шнапс великий вождь мирового пролетариата В.И. Ленин!»

– Пил в долг и умчался, не заплатив! – как бы вскользь и назло заметил хозяин питейного заведения.

– Врет! – прошептал мне Патрис на малоизвестном диалекте банту.

– Вот те крест! – поклялся бармен на том же банту. – Да лежать мне в его мавзолее! – добавил уже по-французски и трижды сплюнул через левое плечо.

Платил вождь за шнапс или нет – оставалось загадкой (вождя с нами нет, а бармен мог солгать!), но однако же мысль о возможном пребывании Ильича в этих стенах вызвала в нас с Патрисом целую бурю положительных эмоций.

В итоге мы выпили стоя: за гений Ульянова-Ленина, за Великую Октябрьскую революцию 1917 года, плавно переходящую в Великую Конголезскую 1960-го, также за гений Патриса и вообще…

Когда мы все допили, Лумумба признался, что беден как Лазарь и гол как сокол, и что он тоже сбежит и, как Ленин, не станет платить.

Помню, меня потрясло его сравнение себя с Лазарем, подбирающим с пола зерна, чтобы не умереть с голода.

И это, подумал я с ужасом, при всех конголезских залежах меди, урана и каменного угля!

Тогда меня осенило…

– Да что ты там пишешь, братан? – удивился Лумумба.

– Код золотого ленинского счета в банке Женевы! – пояснил я шепотом.

– Мне?! – закричал он.

– Вам! – уверенно подтвердил я и поведал о нашей дружбе с Владимиром Ильичем Ульяновым-Лениным, его последних часах на кресте и предсмертной просьбе всенепременно передать золото партии большевиков в надежные руки.

– Вот эти руки! – воскликнул Патрис и потянулся ко мне через стол, чтобы обнять.

И я потянулся к нему – как растение к солнцу.

– Карбованцив нэма, значить, трэба тикать! – прошептал мне на ухо Патрис на прекрасном украинском языке и устремился к выходу…

Миновав чудом сохранившийся сказочный дом Эразма Роттердамского, мы оказались в сумрачном саду, где могли наконец перевести дух и, по выражению Лумумбы, «соприкоснуться тюшами».

…Тут поясню, на банту русское слово «душа» слышится как – «тюша»; оттого-то Патрис то и дело сбивался, цитируя русских поэтов: «В твоей тюше, – к примеру, звучало из его уст, – зажжется вдохновенье!»; или: «Когда тюша, расправив крылья!»; или еще, напоследок: «Тюша моя, ликуй и пой!»…

Я моргнуть не успел, как мой темнокожий собрат, воскликнув: «I love you!», накинулся на меня и принялся осыпать жаркими поцелуями – лоб, глаза, щеки и даже шею.

– Патрис, вы чего? – глупо интересовался я, путаясь и задыхаясь в жарких тисках африканских объятий.

– Ты – мой, только мой! – повторял он как заклинание, не ослабляя хватки. – Мой навеки, навеки мой!

– О чем это он, – мучительно недоумевал я, – и в каком это, собственно, смысле я навеки его?

– Ты что, ты не веришь в любовь? – вопрошал он, осыпая меня градом поцелуев.

– Я верю в любовь… – признавал я, как факт, – но…

– Вот и я в нее верю! – подхватывал Лумумба, нетерпеливо расстегивая штаны…

И сегодня еще, спустя годы, мое лицо заливает краска неловкости при воспоминании о Патрисе, одиноко и брошенно стоящем посреди сада со спущенными штанами и посылающем мне вослед слова несчастной любви, воздушные поцелуи и мольбы о немедленном возвращении.

При всем уважении к его революционной репутации, мое сердце принадлежало Маргарет – о чем я ему говорил и чему он категорически отказывался верить.

Я как бы тем самым еще намекал африканцу о существовании иных форм любви – например, между женщиной и мужчиной.

На все мои ухищрения, впрочем, Патрис отвечал нетерпеливым похрюкиванием и новыми посягательствами сексуального свойства.

Походило на то, что его больно ранит любое упоминание о женщине – женщине как таковой.

В отличие от Ильича, например, он не считал женщину «существом, заслуживающим пощады» и угрожал ей (им всем!) войной до победного конца.

– Женщина – зло! – бормотал он, активно домогаясь меня. – Беда, разорение, страх, на шее хомут, кандалы на ногах, нож в спине, злокачественная опухоль, пожирающая мозг, и никогда не заживающая рана в груди.

Он сравнивал женщину с коршуном, изо дня в день клюющим печень мужчины, медузой горгоной, лишающей зрения, подло жалящей змеей и пиявкой, сосущей кровь.

Тогда же в саду, сколько помнится, гордый Лумумба явил миру свой знаменитый лозунг: «Да здравствует Африка – без женщин!» – приведший в конечном итоге к печально известному восстанию моногамного населения Черного континента и трагической кончине первого в конголезской истории премьер-министра, избранного демократическим путем.

По сей день я скорблю о его безвременной гибели.

Как бы сложилась современная история Африки, будь я в тот вечер терпимей с Лумумбой!

Ясно одно: она была бы другой…

Только за полночь я возвратился в отель и осторожно, стараясь не шуметь, прокрался на цыпочках в наш с Маргарет трехуровневый номер.

Первый и третий уровни, согласно инструкции, занимали телохранители.

К моему изумлению, мебель в салоне была перевернута, и ковры на полу усеяны осколками драгоценных ваз, эксклюзивных горшков, обрывками растений и, что особенно привлекло мое внимание, – россыпями фотографий с поминутной фиксацией наших с Патрисом ночных похождений.

Я смотрел и не верил своим глазам: вот мы с Лумумбой в обнимку на фоне кабацкой ленинианы; или еще кадр, где видно, как он убегает, а я его догоняю (что-то вроде любовной игры); или целая серия снимков в саду, где мы с ним как будто бы то ли боремся, то ли милуемся…

Помню, как я покраснел – будто пойманный на воровстве.

Совесть моя вместе с тем была чиста, и мысли о слежке меня унижали.

– Как можно шпионить за мной? – пробормотал я, дрожа от негодования. – Не надо за мной шпионить! – решительно повторил я и распахнул дверь в спальную комнату…

Первое, что я увидел, – пронзенное стрелой сердце и надпись по зеркалу, похожую на стон: «Киркактымог?!»

Я даже не сразу заметил (настолько меня потрясло обвинение в предательстве), что я стою по щиколотку в воде, а под ногами у меня резвятся тропические золотые рыбки из опрокинутого на пол гигантского аквариума.

Как после визита маньяка, повсюду на стенах и гобеленовых занавесях виднелись следы запекшейся крови; странным образом под потолком парила, как в невесомости, салфетка с профилем Ильича, на которой, поймав ее наконец, я прочел промежду цифирей секретного счета в банке Женевы: «Все золото мира, Кир, ничто без любви!»