— Нет. Но окружной прокурор уж точно не хочет забрасывать грязью его могилу.

— Надави на него, Рио. Выбей для меня ордер. Если я добуду то, что ищу, это будет бомба. И я не забуду, кто помог мне ее добыть.

— А если ты ничего не найдешь? Никто не забудет, кто помог тебе изгадить это дело.

— Я что-нибудь найду. — Ева оттолкнулась от стола. — Если не хочешь довериться мне, доверься пирожным.

Рио шумно выдохнула.

— На это потребуется время. Даже если я сумею убедить своего босса — а это дело непростое, поверь, — нам еще предстоит убедить судью подписать ордер.

— Ну, так чего ты сидишь? Начинай!

На этот раз, когда она вернулась домой, Соммерсет был на своем посту: маячил в вестибюле, как призрак. Его лицо напоминало усохшую сливу. Ева решила дать ему право на первый выстрел. Она предпочитала парировать, потому что тогда последнее слово обычно оставалось за ней.

Она сняла пальто, не спуская глаз с Соммерсета, и решила, что на столбике перил оно будет смотреться еще более красноречиво, чем ее обычная куртка.

— Лейтенант, мне нужна минута вашего времени.

Ева озадаченно нахмурилась. Это было не по правилам. Он не должен был это говорить, да еще таким вежливым, просительным тоном.

— В чем дело?

— Это касается Уилфрида Айкона.

— И что же это?

Соммерсет, сухой, как палка, в строгом черном костюме, настойчиво смотрел ей в глаза. Его мрачное лицо на этот раз показалось Еве еще более осунувшимся и напряженным, чем обычно.

— Я хотел бы предложить свою помощь в вашем расследовании.

— Не настал еще тот день… — начала она и вдруг настороженно прищурилась. — Вы его знали. Откуда?

— Да, я его знал немного. Я одно время неофициально работал медиком-добровольцем во время городских столкновений.

Ева бросила взгляд на Рорка, спускавшегося по лестнице.

— Тебе об этом уже известно?

— Я только что узнал. Почему бы нам всем не присесть? — Не дав ей возразить, Рорк подхватил Еву под руку и отвел в гостиную. — Соммерсет рассказал мне, что познакомился с Айконом в Лондоне и работал с ним в одной из клиник.

— Вернее, на него, — уточнил Соммерсет. — Он приехал в Лондон, чтобы помочь развернуть новые клиники и мобильные госпитали. В самом начале беспорядков он входил в группу, развернувшую их здесь, в Нью-Йорке. Впоследствии они трансформировались в универсальную лабораторию «Юнилэб». Это было еще до того, как весь этот кошмар перекинулся в Европу. Еще до рождения моей дочери, — добавил он тихо.

— Сколько он пробыл в Лондоне? — спросила Ева.

— Два месяца. Может быть, три. — Соммерсет развел своими костлявыми руками. — Я точно не помню, в памяти все расплывается. Он тогда спас множество жизней, трудился без сна и отдыха. Много раз рисковал собственной жизнью. Некоторые свои новаторские методы восстановительной хирургии он опробовал прямо на местах. В городах в то время случались нешуточные столкновения. Вы видели документальные съемки тех лет, но это ничто по сравнению с действительностью. Благодаря его работе люди, которые могли бы потерять руки и ноги или на всю жизнь остаться изуродованными, были спасены.

— Как по-вашему, он экспериментировал?

— Он изобретал. Он творил. Хотя, по мнению прессы, его работа могла стать профессиональным самоубийством.

— Насколько хорошо вы знали его лично?

— Не могу сказать, что я знал его близко. Когда люди встречаются в таких ситуациях, они быстро сближаются. Но когда обстоятельства меняются, их больше ничто не связывает. И старое товарищество исчезает. А он всегда был… замкнут.

— Он ставил себя выше окружающих.

На лице Соммерсета отразилось неодобрение, но он кивнул:

— Не стану с этим спорить. Мы вместе работали, ели и спали бок о бок, но он всегда держал дистанцию между собой и подчиненными.

— Расскажите, что вы знаете о нем лично, помимо того, что он святой.

— Трудно соблюдать объективность. Война накладывает свой отпечаток на личность. Одни справляются, другие ломаются. Третьи становятся героями.

— Но ведь у вас сложилось мнение о нем как о человеке.

— Он был гениален. — Соммерсет с удивлением взглянул на Рорка, увидев, что тот протягивает ему порцию виски в низком широком стакане. — Спасибо.

— То, что он гениален, уже записано в его биографии, — сказала Ева. — Мне его гениальность ни к чему. Мне нужно другое.

— Вам нужны недостатки. — Соммерсет отпил виски. — Но если блестящий молодой хирург проявляет нетерпение и досаду, когда ему мешают работать, когда оборудование и условия не соответствуют его запросам, я не считаю это недостатком. Он требовал многого

и обычно добивался своего, так как и сам давал очень много.

— Вы говорите, он был замкнут. С другими врачами, медсестрами, добровольцами или с пациентами тоже?

— Поначалу он старался запомнить имя каждого своего пациента и, я бы сказал, переживал каждую потерю как свою личную утрату. А потери были… немалыми. И он стал применять систему замены имен номерами.

— Номерами… — прошептала Ева.

— Насколько я припоминаю, он называл это необходимой объективностью. Для него они были телами, нуждавшимися в починке. Телами, в которых надо было поддерживать жизнь или дать им умереть. Он был беспощаден, но обстоятельства того требовали. Те, кто не мог отрешиться от ужаса, были бесполезны для тех, кто пострадал от ужаса.

— В этот период была убита его жена?

— В то время я работал в другой части города. Насколько я помню, он покинул Лондон, как только узнал о ее гибели, и вернулся к сыну, которого держали в безопасном месте вдали от города.

— И с тех пор вы больше не встречались?

— Нет. Вряд ли он вспомнил бы меня, если бы мы встретились. Я следил за его работой и радовался, когда многое из того, о чем он мечтал, воплотилось в жизнь.

— Он говорил об этом? О том, о чем он мечтал?

— Кому? Мне? — Некое подобие улыбки показалось на похоронной физиономии Соммерсета. — Нет, но я слышал, как он говорил об этом с другими докторами. Он хотел спасать, исцелять, улучшать качество жизни, если можно так сказать.

— Он стремился к совершенству.

— Во время войны невозможно было добиться совершенства.

— Должно быть, его это сильно огорчало.

— Это огорчало всех нас. Вокруг нас умирали люди. Скольких бы мы ни спасли, оставалось много других, до которых мы не могли добраться. Человека могли убить, чтобы снять с него пару ботинок. А другому могли перерезать горло, потому что у него ботинок вовсе не было. Слово «огорчение» тут, пожалуй, не подходит.