Баба вдруг затихла.

– Что молчишь-то? – потряс ее за плечо капитан.

– Без вести пропал в сорок первом… А что ж мне… Одной, тут хоть и немец, а мужик же! Велитинар опять же, велитинар… – и опять зарыдала.

Она почти молитвенно повторяла крестьянски уважаемую профессию пленного, как будто бы это могло помочь ему и ей.

– Велитинар!

По лицу комбата пробежало судорогой презрение:

– Он твоего мужа и убил…

Авдотья затрясла неприкрытой головой:

– Да что ты, что ты… Вовочка и муху не обидит, вона он мне как корову слечил… Что ты, что ты…

Волосы ее, в которых уже блестела седина, немытыми прядями раскидались по плечам.

– Что ты говоришь-то, а? Как же он мужа моего убил? Ты ж советский человек, как такую ерунду говоришь? Он же корову!

Жук сплюнул себе под ноги:

– Корову, говоришь? Корову, это хорошо… Это он молодец! В сарай потаскуху. Этого в штаб.

Баба завыла, вцепившись себе в волосы. Когда двое десантников подхватили ее под руки и потащили в сарай, она извернулась и пнула капитана по ноге. Тот только покачал головой в ответ:

– Советский, значит, человек…

– Нет продуктов, товарищ капитан! Вообще ничего нет. Так, по мелочи насобирали, – подошел нему начштаба батальона. – У кого колбаса, у кого галеты. И у местных тоже ни черта нет. Все выскоблено.

Жук опять сплюнул. На этот раз от досады. Главная цель операции не была достигнута:

– А корова этой бабы?

– Нету коровы. Видимо, немцы увели.

Комбат нахмурился:

– Потери?

– Подсчеты ведем еще. Струков помощи просит. Завязли на подступах.

– Поможем. Кто командир штурмового взвода был?

– Погиб, товарищ капитан… Вместо него старший сержант Фомичев.

– Где он?

– Тут я, товарищ капитан, – откликнулся рядом стоявший Фомичев.

– Твой взвод остается здесь. Занимайте оборону. Раненых оставляем тут. Пусть отогреются ночку-другую в избах.

Фомичев приложил руку к грязной ушанке, но ответить не успел. Со стороны сарая раздался выстрел.

Командиры обернулись на звук. От сарая неторопливо отходили двое десантников.

– Что там, бойцы?

– Да бабу эту… Осколком… Случайно…

Жук поджал губы, подумал…

– Ну и черт с ней! Действуй, Фомичев! Да… Дорогу заминируй чем-нибудь…

Раненых оказалось аж шестьдесят человек.

Их растащили по уцелевшим избам.

А потом, под звуки боя, доносившиеся с той стороны Чернорученки, стали занимать окопы, брошенные немцами.

Комбат двинулся было со своим штабом обратно в лес, но его остановил крик одного из бойцов:

– Товарищ капитан, товарищ капитан! Идите скорее сюда!

Жук оглянулся на крик. Боец стоял возле немецкой траншеи, сняв ушанку и молча смотря себе под ноги.

– Что у тебя, рядовой? – подошел капитан.

Вместо ответа десантник показал себе под ноги. На бруствер. Капитан, посмотрев туда же, побелел от увиденного…

– И куда же делся наш офицер?

Тарасов хмыкнул:

– Расстреляли. А куда ж его? Мне и своих-то нечем было кормить.

– Подполковник! Вы понимаете, что нарушили все правила войны? – В голосе обер-лейтенанта звякнул металл. – Вы убили пленного, безоружного человека. Не лично, конечно, но по вашему же приказу! Так?

– Так, – спокойно ответил подполковник. – А вы бы предпочли, чтобы он замерз в первую же ночь? Мне его приволокли в одних подштанниках.

– Согласно Женевской конвенции двадцать девятого года, вы должны были обеспечить ему приемлемые условия содержания! Впрочем, ваша страна ее не подписала, – всем своим видом фон Вальдерзее показывал презрение и отвращение к русским варварам, не умеющим цивилизованно воевать.

– Зато ваша страна ее подписала… – криво усмехнулся Тарасов.

– И мы ее выполняем, между прочим! – гордо сказал обер-лейтенант.

– Да. Мы видели, как вы ее выполняете. Я лично видел.

– На что вы намекаете? – не понял немец.

– Я не намекаю, а прямым текстом говорю, что лично видел трупы попавших к вам в плен наших разведчиков.

– Идет война, и здесь не санаторий, господин подполковник. Они вполне могли скончаться от ран, даже несмотря на высококвалифицированную помощь немецких врачей, – пожал плечами обер-лейтенант.

– Да… Помощь была высококвалифицированная. Даже очень. Это у ваших врачей новейшие методы лечения такие – раздевать догола, укладывать на бруствер окопа и заливать холодной водой? Общеукрепляющая бруствер метода? При этом, чтобы ребята не дергались, их протыкали штыками. Это у вас вместо фиксации?

– Этого не может быть! – возмутился фон Вальдерзее. – Мы воюем по европейским законам, а не по азиатским!

– Да, да… Я помню… Женевскую конвенцию вы подписали, ага…

– Нет, конечно, и у нас бывают воинские преступления… – стал оправдываться обер-лейтенант.

– Ага… Приказ о комиссарах, например. Нам политработники читали его вслух еще осенью, во время формирования бригады.

Немец аж пошел красными пятнами:

– В конце концов, это не вермахт! Это СС! В обоих Опуево стояли эсэсовские части, вы это прекрасно знаете! Солдаты они хорошие, но у них бывают перегибы в отношениях с местным населением и пленными…

– А мне было без разницы, какого-такого ветеринара расстреливать. Эсэсовского или из вермахта…

* * *

– Товарищ подполковник! Там это…

– Что? – раздраженно спросил адъютанта Тарасов.

А причины для раздражения, честно говоря, были. По докладу медсанбата, бригада потеряла уже двести сорок восемь убитых и раненых. А обмороженных – триста сорок девять. Причем это только с тяжелыми обморожениями. Четвертой степени. А что такое четвертая степень обморожения? Это полный звездец, мягко говоря. Это когда холод убивает не только кожу и мясо, но и кости. Тарасов прошелся по лагерю санбата. Среди стонов, воплей и скрежета.

Видел, как молодой пацан с хрустом отламывал гниющие фаланги на руках, удивленно приговаривая:

– Надо же… Не чувствую! Надо же, а?

Были и те, кто не выдерживал. Некоторые стрелялись, нажав сочащимся красно-белесой сукровицей пальцем на спусковой крючок «светочки», зажатой в прикладе гнилыми, воняющими сыром ступнями.

Не рассчитали, блин… Не рассчитали… Кто мог знать наперед, что день солнцем будет растаивать снег, а ночь будет долбать тридцатиградусным морозом? Валенки промокали, утопая в демянских болотах, а потом, ночью, заледеневали, стягивая оголодавшие мышцы. И у одного за другим отрезали ноги…