нет у того, который живет в голове, который скачет, как безумный, который пьет и ест… и у того, который спит на могиле друга. У нас одинаковые дела. Есть о чем говорить.

И он стал обозревать мирные окрестности, и в стенках сосуда времени ему показался Бог [Введенский 1984: 186–187].

Друскин прямо заявляет, что Введенский был «православным теистом» и что в его работах очевидным образом ставятся вопросы о Боге, времени и смерти. Возможно, не без некоторой проницательности офицер ОГПУ[137], допрашивавший Введенского после его первого ареста, обвинил его в том, что его стихи – это «литературная литургия»[138], что по отношению к государственному атеизму было вероотступничеством[139].

Некоторые исследователи связывают ОБЭРИУ с сюрреализмом и европейским абсурдизмом, понимая эту связь как нечто само собой разумеющееся[140]. Но суть в том, что различие между ОБЭРИУ и западными движениями намного заметнее, чем сходство.

Стихи Введенского и Хармса не имеют ничего общего ни с «литературой подсознания», ни с сюрреализмом; не было никакой «игры с бессмыслицей», – пишет Друскин. – Бессмыслица… была приемом познания жизни, то есть гносеологически-поэтическим приемом [Друскин 1985: 381].

Дадаисты, сюрреалисты и представители «театра абсурда» похожи на Хармса, Введенского, Заболоцкого и других членов «семьи» ОБЭРИУ, как давно потерянные родственники, но сходство лишь внешнее. Русский поиск – это поиск Бога, откровения Божьего мира и Божьего слова. Западный поиск – это поиск поиска – ожидание Годо.

ДЕКЛАРАЦИЯ ОБЭРИУ, ПРАВОСЛАВНОЕ БОГОСЛОВИЕ И РАЗЛИЧНЫЕ МАНИФЕСТЫ

Суть православной традиции – сделать видимым невоспринимаемое обычными чувствами, проложить путь в царство преображенного человечества.

Джон Бэггли. Двери восприятия: иконы и их духовное значение

И мир… ныне возрождается во всей чистоте своих конкретных мужественных форм… Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты.

Декларация ОБЭРИУ

Все были едины в том, что задача православного богослова – не привносить что-то новое, но снова возвращаться к старому.

Ярослав Пеликан. Дух восточного христианства

Если принять во внимание религиозную восприимчивость Заболоцкого и богословские интересы Хармса и Введенского, можно сказать, что Декларация ОБЭРИУ возникла во вселенной, полной религиозного смысла. Однако очевидным это становится далеко не сразу. Документ состоит из пяти частей. Во вступлении длиной два абзаца объясняется структура объединения. В первой большой части, озаглавленной «Общественное лицо ОБЭРИУ», устанавливается литературно-политический смысл существования группы. Авторы оспаривают представление, что единственное пригодное для нового советского государства искусство, – это искусство, «доступное даже деревенскому школьнику», ставят под сомнение разумность притеснений Филонова и Малевича (косвенно связанных с ОБЭРИУ), огорчаются из-за недостатка общественной поддержки этих художников.

Следующий раздел назван «Поэзия обэриутов», где обэриут – термин, изобретенный специально для обозначения члена ОБЭРИУ. В этом разделе – ключ к философии ОБЭРИУ, так как в нем разъясняется основная литературно-философская позиция группы, а также представлен список участников объединения и их краткие характеристики. «Мы – поэты нового мироощущения и нового искусства, – заявляют обэриуты. – Мы – творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов» [ОБЭРИУ 1928]. ОБЭРИУ утверждает веру в слово как предмет и уважение к самостоятельной идентичности предмета, которая раскрывается через кажущееся искажением «столкновение словесных смыслов», – своего рода reductio ad absurdum в области семантической логики. С помощью такого подхода создается новый поэтический язык, который, согласно Декларации, позволит нам видеть предмет «голыми глазами». Мы увидим предмет, «очищенный от… обиходной шелухи», очищенный от «литературной позолоты» и «мусора стародавних истлевших культур» [ОБЭРИУ 1928]. Наше восприятие мира преобразится, и мы увидим его истинную, высшую реальность.

Завершается Декларация разделами «На путях к новому кино» и «Театр Обэриу». В них излагается деятельность ОБЭРИУ в этих сферах и развиваются положения, высказанные в предыдущих разделах.

Одно из самых поразительных свойств Декларации ОБЭРИУ – то, чем она не является. Это не манифест воинствующего нигилизма. Это не футуристическая «Пощечина общественному вкусу», воинственно провозглашающая «право» автора создавать новые слова и испытывать «непреодолимую ненависть» к существовавшему до него языку [Марков 1967]. И также она – не футуристический гимн зауми или «заумному языку» (который для мало сочувствующего ему читателя часто походит на бессмыслицу), в духе трактата «К зауми» Александра Туфанова, одного из первых соратников Хармса и Введенского[141]. Туфанов полемизирует с «Воскрешением слова», оспаривая оценку слова Шкловским, потому что его собственный путь к спасению – это фонема. Туфанов далее выступает против концепции «предметности», против изображения и метафизического узнавания предметов в произведениях искусства, а также против представления формалистов о том, что литературный прием способен оживить чувство языка и мира. «…я не могу оставить слово и “предметность” в качестве материала искусства, – пишет он. – Слово – застывший ярлык на отношениях между вещами, и ни один художественный прием не вернет ему силы движения». Туфанов завершает свое рассуждение, категорически заявив: «Предметность и слово бессильны»[142].

Авторы Декларации ОБЭРИУ, несмотря на свой очевидный долг перед футуризмом в ряде областей, категорически выступают против концепции зауми, недвусмысленно защищая целостность слова и предмета и бьют Туфанова его же оружием, обвиняя заумников в том, что они «холостят» слово, превращают его в «бессильного… ублюдка»[143].

Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реальные и конкретные до мозга костей, мы – первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка. В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его [ОБЭРИУ 1928].

Если футуристическое искусство шло в сторону заумного, то ОБЭРИУ двигалось к запредельному, и для этих путей требовались принципиально разные методики, хотя изначальная риторика обеих групп и могла показаться схожей. По точному замечанию Виктора Эрлиха,

Признававшийся и даже поощрявшийся уход от логики и реализма отнюдь не предполагал ни приобщения к «высшей» реальности, ни трансцендентализма. Футуристы попирали законы когнитивного языка не для того, чтобы воспарить к словесным высям, но ради свободной, ничем не скованной словесной игры, которой была абсолютно чужда всяческая метафизика [Эрлих 1996: 48].

Однако обэриуты искали именно познания «высшей» реальности.

ОБЭРИУ не планировало ни разрушать вселенную, ни выбрасывать всех и вся с парохода футуристической современности, ни перестраивать физическую вселенную в соответствии с неким эстетически-социальным утопическим учением. В идеологии ОБЭРИУ постулируется принятие существующей вселенной, в том числе слов. Но также в ней постулируется существование «более истинной», но непознанной