— Да… — протянул помрачневший Демид. — Вот времячко-то какое пришло! Одинокого путника на дороге ни Бог, ни святые не уберегут. Ладно бы лихие люди, разбойники, этих всегда немало было. А то староста не посовестился гостя ограбить! Чай, ведь хлеб-соль с тобой делил… Хотя в старостах-то часто самые сволочные люди и ходят.

Вот, думается мне, что дальше еще хуже будет. Эвон, нонче как завернуло! Урожай-то в поле остался, по весне крещеный люд с голодухи побежит на дорогу грабить. Там уж совсем страсть будет, коли мужик от сохи за топор возьмется.

Малой горестно покачал головой, но потом оживился, весело сверкнув желтыми как у кота глазами.

— Говоришь, старосту табуреткой учил? Лихо! Ты, вообще, я гляжу, шустрый парень. Эвон, как меня кулаком приложил, ровно пушечное ядро влетело — Демид весело расхохотался, хлопнув себя по коленям — унывать он, видимо, не любил.

— Малой, а ты деньги-то возьми, — Алексей снова подвинул парню серебряную монету. — По моей ведь вине у тебя товар пропал, меня же совесть замучает.

— Тебя замучаешь, — хмыкнул Демид, — коли пымаешь! А пымаешь, так потом не отобьешься. Ну, ладно, уговорил. Что ж я не купец, что ли, от денег-то отказываться.

Демид ловко подкинул монетку, провернул между пальцами и, сверкнув белозубой улыбкой, показал пустые ладони.

— Была ваша — стала наша!

— Вот так-то лучше! — улыбнулся Алексей. — А то от денег он отказывается! Я, между прочим, тоже пострадал, там, на Торгу, думал, богу душу отдам. Снизу баба сумасшедшая кулаками лупит, сверху ты навалился, чуть не задушил, медведь.

Малой захохотал так, что пьяненький мужичок вернувшийся, было, к своей кружке, поперхнулся пивом и пересел в дальний угол, испуганно косясь на рыжего.

— Зато, глядишь, на бабе полежал! — Демид всхлипывал от смеха, вытирая глаза рукавом. — А торговка-то как визжала, словно порося резали. И чего, спрашивается, дура орала? Чай, поди, лет двадцать ее мужик не тискал, а тут целых два прижали!

Алексей не выдержал и тоже засмеялся, почувствовав, как отпускает напряжение последних дней, а на душе становится легко и весело.

— А я-то все выбраться пытался, да торговка дубасила так, что уж не соображал ничего. Все, думаю, сейчас помру, одно утешало, что помру на бабе! Если бы не ворона…

— О! Ворона! И чего я ей не понравился — чуть глаз не выклюнула? Будто тебя защищать кинулась — Демид удивленно покачал головой и потрогал глубокую ссадину над бровью.

— Э-э-э… — молодой человек решил, что дальше развивать тему вороны не стоит. — Давай хоть пива за знакомство выпьем, да полечимся.

— И то верно! Эй, дядька Аким, — Малой повернулся к наблюдавшему за ними кабатчику, — принеси-ка нам по кружечке пивка.

— Ты, это, Малой… — кабатчик замялся в нерешительности, подозрительно косясь на Алексея, — поди в клетушку, тебе Матрена щей нальет… Да и татя своего бери, чего уж там… коли помирились.

— Вот это дело! Щи — похлебка хороша, веселись моя душа! Пойдем, Алешка. Но ты, дядя Аким, про пиво тоже не забудь.

Маленькая комнатушка за стойкой, видимо, была предназначена для «особых» посетителей, которым был не по нраву пьяный шум в общем зале. И стол был почище, и занавесочки на оконце, и вместо скамей стулья с высокими спинками.

Пухлая, улыбчивая женщина поставила на стол две миски горячих щей, краюху хлеба на блюде, деревянные ложки, принесла кружки с большой шапкой белоснежной пены, ласково потрепала Демида по кудрявой голове, сказала: «Кушайте на здоровье!» и исчезла за занавеской.

— А тебя тут знают, — заметил Алексей.

Он прихлебывал из ложки обжигающе горячие щи, постные, но приправленные какими-то ароматными травами и после целого дня беготни по морозу казавшиеся необычайно вкусными. А вот хлеб был жесткий и колючий, словно в муку добавили опилок, но судя по всему, и такой скоро станет роскошью.

— Дык, мы ж соседи! Батянин дом аккурат забором кабак подпирает. Я дядю Акима и тетку Матрену сызмальства знаю. А уж на пьяниц этих насмотрелся! На всю жизнь от вареного вина отворотило. А пиво уважаю! — Демид, зажмурив глаза от удовольствия, припал к кружке, ухнул, вытерев с усов хлопья пены. — Хорошо! Пей, Алешка, за знакомство-то.

— За знакомство, так за знакомство, — молодой человек осторожно пригубил пиво.

В горло прокатилась струя прохладного, шипучего напитка, оставив во рту привкус меда с едва уловимой горчинкой ячменного солода. Алексей удивлено поднял брови и допил кружку, блаженно вздохнув. Нельзя сказать, что молодой человек был пивным фанатом, но кто же в XXI веке не пьет этот напиток? А вот сейчас он понял — все, что пил в родном мире, было чем угодно, но только не пивом. Невольно вспомнился и французский коньяк, которым его угощал граф Сен-Жермен, и коварная наливочка из придорожного трактира. Мелькнула мысль, что, путешествуя по прошлым эпохам, легко спиться. Но пиво, действительно, оказалось великолепным, о чем Алексей и сказал Демиду.

— А то! — согласно кивнул Малой. — Дядька Аким плохого не держит. Давай-ка еще по кружечке, а то и не распробовал, поди. Выпьешь зелена вина, и кругом тоска одна! Ну, а коли пиво пьешь, веселее заживешь.

Алексей подумал, что в сером унылом мире XVII столетья Демид как яркое солнечное пятно. Пообщался с ним, и на душе светлее стало, кажется, что не так уж все здесь мрачно и безысходно.

— Веселый ты человек, Малой!

— В нашем деле без этого, без веселья-то никак нельзя. Красный товар — особый. Вот, к примеру, девка али молодуха у кого бусы себе скорее купит: у хмурого старого мужика али у веселого молодого парня? А?

Демид хитро взглянул на Алексея, приосанился, подмигнул и тут же скривился. Потрогал подбитый глаз и сокрушенно вздохнул.

— Вот теперь с такой побитой рожей девки меня меньше любить будут. Как торговать-то? Сплошной убыток!

— А нечего было, не разобравшись, кулаками махать! А то, налетел как бешеный медведь — и сразу по морде. — Алексей набычился, но потом рассмеялся — долго сердиться на Малова было не возможно. — Ты глаз-то тряпицей завяжи, чтобы девки не пугались, и торгуй себе. Ты же бусы продаешь, а не свою рожу.

— А вот не скажи! Рожа, она тоже цену имеет. Посмотришь на бабу ласково, глазом веселым подмигнешь, баба-то и разомлеет, купит даже то, чего и не надобно вовсе. А эдаким глазом не наподмигиваешься.

— Так ты, оказывается, еще и бабник!

— Никакой я не бабник, — обиделся парень. — Вот ты сам посуди. Взять, хотя бы, ту же купчиху али боярыню, сидят они день-деньской в тереме за семью замками. Муж старый да не любый и в сад погулять не каждый день выпускает, не то что в город. А уж, чтобы чужой кто, да, упаси Бог, мужчина — это ни-ни. Стережет, стало быть, как цепной пес. Каково бабе-то молодой? Ведь волчицами воют в своих хоромах, слезами обливаются. А тут я под окнами, весь такой веселый, басенький[12] да с красным товаром. Ну, дворовые меня в терем пускают. Как не пустить-то? Девке али молодухе самой в цацках покопаться охота, поперебирать, да примерить. А уж в терему-то я найду, как бабу утешить, хоть словом, хоть другим чем. Бабы-то опосля мужьев-стариков, ох, как до ласк охочи, а мне и не жалко. Потом она рада весь короб скупить, не торгуясь. Так что, и молодухе удовольствие доставлю и себе прибыток. А то, глядишь, через девять месяцев у боярина наследник родится, так и ему, пню трухлявому, стало быть, потрафлю. Со всех сторон польза наблюдается, а ты — бабник!