Однако именно Баррас вскоре стал первым человеком Франции, и произошло это следующим образом. В мае 1797 года на место Летурнёра был избран французский посланник в Швейцарии, бывший маркиз Франсуа де Бартелеми. В результате позиции бывшего председателя Конвента Лазара Карно резко ослабли.

18 фрюктидора (4 сентября 1797 года) стремившийся к верховной власти в стране Баррас, опираясь на десять тысяч штыков генерала Ожеро, командовавшего войсками в Париже, разогнал Совет Старейшин и Совет Пятисот, приказал арестовать большинство их депутатов, а заодно и своих противников в Директории Карно и Бартелеми. Бартелеми был схвачен и отправлен в ссылку, а Карно воспользовался случаем и, выпрыгнув из окна своей квартиры, тайно бежал в Женеву.

Солдаты Ожеро действовали решительно и четко: за несколько часов были аннулированы результатов выборов в 49 департаментах, 177 депутатов отстранено от выполнения своих обязанностей, закрыты 42 оппозиционные газеты. Баррас торжествовал. На два освободившихся места в Директорию были избраны новые директора — ничего особо собой не представлявшие Франсуа де Нёфшато и Антуан Мерлен.

Фактически это был государственный переворот, после которого Баррас расслабился, окружив себя самыми прославленными куртизанками своего времени. Одной из них была Тереза Тальенн, а другой — Жозефина, вдова казненного генерала де Богарне.

А генерал Наполеон Бонапарт, который очень скоро свергнет Барраса, в 1796 году был отправлен в Италию, где он принялся одерживать победу за победой, а потом — в Египет, где его армия в конечном итоге потерпела поражение под Сен-Жан-д'Акром.

Но господину де Саду в это время было не до Барраса и не до Наполеона. Он был разорен и тщетно пытался найти хоть какой-то источник доходов. В результате 13 октября 1796 года он продал свой замок Лакост (точнее, то что от него осталось) народному избраннику Жозефу-Станисласу Роверу.

Этот человек был политиком нового режима. Он родился неподалеку, в Бонье, и неплохо нажился на Революции. За Лакост он заплатил де Саду 58 400 ливров, и после этого главная забота последнего заключалась в том, чтобы его кредиторы, включая и Рене-Пелажи, не успели наложить руки на вырученные деньги. Для того чтобы избежать этого, он поспешно вложил эту сумму в другую собственность близ Парижа — в Мальмезоне и Гранвилльере. Но денег не хватило для завершения покупки, и долг маркиза возрос еще на несколько тысяч франков.

В результате ситуация сложилась просто катастрофическая: одной Рене-Пелажи он был должен порядка 160 000 франков, а возвращать долги ему было не из чего.

Финансовая пропасть была такова, что наш герой не мог даже оплатить счет в парижской таверне, где он постоянно обедал. Ее хозяин даже вынужден был подать на него в суд за долги.

Соответственно, над владениями маркиза в Сомане и Мазане нависла угроза конфискации.

Чтобы хоть как-то "залатать" финансовые дыры, де Сад принимал участие в театральных представлениях в Версале, зарабатывая по 40 су в день. При этом жить он был вынужден на каком-то чердаке — вместе с Констанцией Кенэ и ее сыном Шарлем.

Примерно в это время он писал:

"Я кормлю и воспитываю ребенка, что, по сути дела, является лишь незначительной расплатой за труды, заботы и затраты, которые взяла на себя его несчастная мать, ведь она, несмотря на ужасную погоду, каждый день обегает заимодателей <…> с тем, чтобы их успокоить <…> Поистине, эта женщина — настоящий ангел, ниспосланный мне самим небом".

Он писал письма депутатам, предпринимал попытки "предложить свои таланты Республике и делать это от всего сердца". Но его пьесы по-прежнему отвергали, и денег от этого не прибавлялось.

В 1797 году вышел в свет роман маркиза де Сада "Новая Жюстина, или Несчастья добродетели" (Nouvelle Justine, ou les Malheurs de la vertu). В отличие от аналогичного романа 1791 года, этот был существенно расширен и дополнен. Он содержал уже не два, а четыре тома, и его украшали уже сорок гравюр эротического содержания.

Писатель Жюль Жанен охарактеризовал этот роман так:

"Перед нами сплошные окровавленные трупы, дети, вырванные из рук своих матерей, молодые женщины, которых душат в конце оргии, кубки, наполненные кровью и вином, неслыханные пытки. Кипят котлы, с людей сдирают дымящуюся кожу, раздаются крики, ругательства, богохульства, люди вырывают друг у друга из груди сердце — и все это на каждой странице, в каждой строчке, везде. О, какой это неутомимый негодяй! В своей первой книге он показывает нам бедную девушку, затравленную, потерянную, осыпаемую градом побоев, какие-то чудовища волокут ее из подземелья в подземелье, с кладбища на кладбище, она изнемогает от ударов, она разбита, истерзана до смерти, обесчещена, раздавлена <…> Когда автор исчерпал все преступления, когда он обессилел от инцестов и гнусностей, когда он, измученный, едва переводит дух на груде трупов заколотых и изнасилованных им люден, когда не осталось ни одной церкви, не оскверненной им, ни одного ребенка, которого он не умертвил бы в приступе ярости, ни одной нравственной мысли, не вымаранной в нечистотах его суждений и слов, этот человек, наконец, останавливается, он глядит на себя, он улыбается себе, но ему не страшно. Напротив…"

Говоря о "первой книге", Жюль Жанен имел в виду роман "Жюстина". По его мнению, "Новая Жюстина" — это было что-то гораздо более отвратительное.

Морис Бланшо пишет об этой книге так:

"Это монументальное творение, разросшееся в процессе нескольких авторских переизданий — работа едва ли не бесконечная, почти четыре тысячи страниц — сразу же ужаснуло всех <…> Пожалуй, ни в какой литературе никакой эпохи не было столь скандального произведения, никто другой не ранил глубже чувства и мысли людей. Кто даже и сегодня осмелится поспорить в разнузданности с Садом? Да, мы вправе заявить, что имеем дело с самым скандальным из когда-либо созданных литературных произведений".

В свою очередь, Жорж Батай называет новый роман маркиза де Сада "преднамеренной провокацией". Он тоже уверен, что "вряд ли есть чувства, вплоть до омерзения и наивного удивления, которые не возникали бы в ответ на это…"

В самом деле, нормальные люди вряд ли способны оценить "творение" маркиза де Сада как-то иначе. С другой стороны, Жорж Батай рассуждает следующим образом:

"Было бы неправильно приписывать чувство омерзения ограниченности Жюля Жанена или тех, кто разделяет его оценку. Эта ограниченность задана самим порядком вещей; людям вообще свойственны ограниченность, убогость и чувство грозящей им опасности. Образ Сада, конечно же, не может быть с одобрением принят людьми, движимыми нуждой и страхом. Симпатии и страхи (надо добавить — и малодушие), определяющие повседневное поведение людей, диаметрально противоположны страстям…"

Он же подчеркивает, что маркиз де Сад своим новым текстом явно "бравировал". Более того, "он противопоставлял себя не столько глупцам и лицемерам, сколько честному человеку, человеку нормальному <…> Он скорее хотел бросить вызов, чем убедить. И мы не поймем его, если не увидим, что он довел свой вызов до крайнего возможного предела, до такой степени, что истина едва не оказалась опровергнутой. Однако его вызов был бы лишен смысла, не имел бы никакой ценности и последствий, если бы он не был безграничной ложью и если бы представления, на которые он обрушился, не являлись незыблемыми".