* * *

В потайном углу ее памяти застрял большой стол с сидящими за ним офицерами, отец в середине и портрет над лепным карнизом. Помнила же она только бег саней по снежному насту, звяканье колокольцев, шапку кучера, белый мех своей шубки с помпонами и саму себя – девочку, которая идет в сопровождении двух моряков прямо через безлюдный зал к пустой сцене – андерсеновская сказка. С годами картина начала постепенно дополняться, ее чистое сказочное пение стало обрастать деталями, которые одна за другой всплывали из эллиптического забытья: молодые моряки в матросках цвета морской волны с белыми воротниками, потом, позже, уже много позже – многолюдное застолье, потом – офицеры, а еще позже – заключенные, и уже совсем нескоро – портрет фюрера над сценой, она его не очень хорошо помнила, и можно было даже, если очень захотеть, его и не вспомнить. И в конце, совсем недавно, из-за двух попавшихся на глаза фотографий, с трудом, с очень большим трудом, всплыл и опять пропал, чтобы окончательно закрепиться в памяти, ее отец за офицерским столом, в центре. Теперь все было на своих местах. Для того чтобы картина эта стала полной, потребовались годы – десять, двадцать, тридцать, сорок, сорок пять – и куча важных, и особенно, может быть, неважных событий. Палимпсест, который память восстанавливает по кускам. И эту странную волшебную сказку стала постепенно, с течением времени, как разлитые чернила, заволакивать чернота: орел, усики, челка, темная ткань мундиров занимали свои места вокруг белого мехового помпона.

И все это было первым концертом этой немецкой певицы, которой было четыре с половиной года, концерт этот проходил на Рождество в солдатском бараке, перед офицерами, заключенными, солдатами, перед ее отцом, их начальником – обер-лейтенантом, и под взглядом фюрера – Адольфа Гитлера.

«Эти два… два куска были… Чьи они? Чьи эти две безделицы, quickies?» Голос прозвучал где-то сзади, с заднего ряда, один очень молодой человек спрашивал другого. Quickies!'Раз! И в голове у Шарля начала отматываться назад пленка. Он улыбнулся про себя: слово пришло из прошлого, из далекого прошлого, он его давным-давно не слышал, оно исчезло – слова тоже исчезают, улетучиваются, летают, как шляпы, и возвращаются на один вечер. Quickie – это объятие, слово, брошенное на ходу, в туалете, в лифте, когда перемолвился с какой-то незнакомкой или почти незнакомкой. И это слово опять возникло на этом концерте: его произнесли по поводу двух коротеньких песенок Сати, Сати – не – серьезного. И они оказались как нельзя кстати, как раз для этой ломаной музыки, где нет ничего серьезного, все – сплошная фантазия. «Если бы я знала, что все это будет так глупо, – сказала графиня, – привела бы с собой детей!» Это было сказано на премьере «Парада», музыку к которому написал Сати, а костюмы и декорации сделал Пикассо. Графиня не ошиблась! И хорошо сказала! Вы, графиня, точно ухватили смысл современного искусства: его право на глупости, право на узнавание, на то, чтобы некие темные зоны в мозгу так и оставались темными – при этом прекрасно можно развлекаться, нисколько не мешает, – что же до глупостей, то Шарлю это даже нравилось… В конце концов легкая, несерьезная глупость может успокаивать, как нежная ночь, которая ложится на город, как благословение, как прощение.

Quickie во время вечеринки, проход, ложа. Ложа? Да, наверное, это была 77-я или 78-я в Парижской Опере, он тогда единственный раз и был в опере на «Лулу» Берга. Шарля пугала вся эта помпа, костюмы… Тогда дирижировал Булез, пела Страта, хорошо пела, там даже был такой акробатический номер: граф Альва стоит, приподнимает ее, она обхватывает его за талию голыми ногами – неплохо для сопрано! Наверное, все это – все это кабаре, весь этот цирк, бардак, зоопарк, Тереза Страта, «Лулу» – эта весьма сексуальная история о роковой шлюхе, в которой и берлинские будуары, и банкиры, и золото, и дрессировщик диких зверей, и Джек Потрошитель – возбудило Шарля, и он быстренько трахнул девушку, с которой тогда был, – должна же жизнь когда-нибудь подражать искусству! Это произошло там же, на диванчике в помещении рядом с самой ложей, сразу направо, за деревянной дверью с золоченым номером, а оркестр в это время наяривал стаккато. Ему показалось, что он вернулся со Стендалем в Ла Скала тысяча восемьсот тридцатого года: он тоже кое-какие свои чувства черпал из книжек, он любил подражать, копировать.

«Тише там! Не шумите!» – кричали меломаны в смокингах, сидевшие в первом ряду, у самого барьера, и сверявшие происходящее с партитурой. Зачем? Чтобы обнаружить фальшивую ноту? Фальшивой нотой был Шарль!

Однако именно такая история была в либретто, то, что он совершил тогда, очень даже подходило ко всему, что происходило на сцене, опера подавала пример. Вот он, знаменитый мимесис древних греков! Так должно бы было быть всегда: делаешь, что видишь… Ну уж, Шарль, ты даешь! Лихо! Но это и были quickies в Опере!

Музыка мэтра из Аркёя была какой-то необязательной, она, казалось, никуда не вела, да и имела ли смысл? Каждый аккорд был сам по себе, он не был частью обширного замысла, деталью архитектурного проекта, частью мощной композиции. Просто – витальная энергия, толчок, сжатая эмоция. И в этой битве, которую каждый ведет против Времени, такие безделицы, мелочь, противопоставляют ему, скромно, без всякой помпы, без фанфар и надрыва, просто потому что так есть, легкость, ускользающую от правил, quickies – это иллюзия непреходящего мгновения, короткая победа, скромная высвобождающая человека выкадровка, когда побеждает человеческое… и эта реальность «между», она быстро исчезает, она – «фикция»? Может быть, наркотики дают то же? Но наркотики Шарль недолюбливал… Тогда, может быть, восточные практики, дзен, например? Нет, для этого ему не хватало дисциплины, он был слишком ленив. Еще один, кому хотелось всего и сразу… без труда. А эта мелочь – quickies – разрядка, которая позволяет немного передохнуть от груза мира, его Истории, его серьезности, хоть на мгновение… Но мгновение это заразно, оно заражает все вокруг и мешает ходу крылатой колесницы времени.

Сати тоже нравились одновременно заниматься двумя вещами: он говорил, что музыку надо слушать среди стука вилок, ножей, кастрюль… Он печатал афиши как рекламу для продуктов фармацевтики: «Спрашивайте музыку для обстановки». «Я искусство в гробу видел», – писал он. В нем не было никакой серьезности, его музыка освобождала от комплексов, делала беззаботным, она говорила: «Мир, жизнь просто шутка без предуведомления и заключения… Quickies!» И этим вечером, на концерте Ингрид, это исчезнувшее слово как бы подмигнуло. Из-за Сати. Но quickies – это так быстро, и куда исчезает это время? Сейчас, правда, не время для веселого соловья, для грача-пересмешника и прочих, теперь все боятся, теперь неизвестное, непредсказуемое не в почете, случайность подлежит исключению. Когда же вернется время глупостей?

Все это напомнило Шарлю прозвучавшее из заднего ряда «quickies»… Впрочем, публика пребывала в смущении и в конце не отреагировала, как полагается: несколько вежливых хлопков и озадаченное молчание. Ждали, что будет потом, необходимо было продолжение. Так не годится. Безделицы больше никто не любил.

В левом углу первого ряда, на страфонтене сидела очень молоденькая девушка – одна, без спутника, она как завороженная следила за каждым движением певицы, полностью поддавшись ее обаянию. Шарль знал таких, как она, – семнадцати – двадцатилетние, одна из них как-то сказала Шарлю: «Ингрид – это «порш» среди певиц», а другая: «Спасибо ей, что она есть». Девушка сразу поняла, что дело здесь не только в пении, это – определенный склад ума, внушение, некое предложение быть другой…Да, очень красивый голос, конечно – киноактриса на сцене… Все это – конечно, да, но не только. Дело в том, что Ингрид полностью отдавалась залу и была совершенно одна… царственно одна, и девушка в первом ряду это чувствовала, понимая, что не смеет вести себя так или так говорить, она вместе с тем отдавала себе отчет, что не знает, что именно хочет сказать, и приходила от этого в смущение, от этой смелости первопроходца, отваги, отлившейся в поведение. «Именно так, да! Я чувствую себя так внутри!» – Девушка видела перед собой себя саму, такой, как себя ощущала, это придавало силу, смелость. Шарль, сидевший с правого края четырьмя рядами дальше, наблюдал за этой слушательницей со своей удаленной диагонали: он видел ее профиль, руки обхватывают колени, подтянутые к подбородку, потом одна нога оказывается под ней, ступня скользит по обивке кресла, и она все время улыбается – это сообщническая улыбка понимания, которая вдруг растекается смехом. Девушка принадлежала к поколению, семьдесят процентов представителей которого, по данным социологических опросов, лучше, чем христианский крест, распознавали логотип «Макдоналдса», его золоченую арку буквы «M», a сорок процентов не знали, кто такой Гитлер. Поколение X, поколение, лишенное памяти, blank generation[83]– ну и?! В этом были свои минусы и свои плюсы… Облекать свою манеру думать в пение, делать ее видимой, телесной Ингрид научилась в Берлине, в Зоо Паласт, на Курфюрсбендан тогда все по этому сходили с ума.