Статус бывшего детдомовца не мог, разумеется, служить ключом от всех дверей или использоваться в качестве вечного гандикапа, но в трудных, отчаянных ситуациях все-таки выручал. И сам по себе, и в связке с тихим обаянием его носителя. Скажем, весь тот семестр, который Юре довелось жить без стипендии, некая старушка Ефросинья Минаевна из дома по соседству с общежитием каждый день бесплатно выдавала ему по пол-литра парного молока – настолько прониклась сочувствием к случайному знакомцу, бедолаге-студенту. Наверное, это вспомоществование нельзя было так уж буквально охарактеризовать фразой «спасла от голодной смерти», но оно очень и очень помогло ему продержаться до следующей сессии. Впоследствии Юрий Николаевич не раз сокрушался, что так ничем и не смог отблагодарить тетю Фросю, свою благодетельницу.

Подкармливали его и добросердечные соседи по общежитию – выходцы из южнорусских сел, периодически снабжаемые посылками с домашним салом. Был еще институтский завхоз, который временами одаривал Юру горячей картошкой. Помогали многие, пусть даже и совсем в мелочах. Спустя несколько лет, в 1961 году, сочинители «Морального кодекса строителя коммунизма» перелицуют толстовское утверждение «все люди – братья», выкинув продолжение формулировки «и сыны одного Бога», и запишут на новых скрижалях: «Человек человеку друг, товарищ и брат». Но, скорее всего, те, кто помогал голодающему студенту-детдомовцу, не читали прежде ни трактат Льва Николаевича «В чем моя вера?», ни «Моральный кодекс» – впоследствии. Не исключено, что и Библию они не читали тоже, как и трудов Маркса-Энгельса.

Не от глубокой религиозной образованности или высокой социалистической сознательности все это возникало. Существовала стародавняя традиция милосердия, и сколько бы Советы ни пытались ее трансформировать (дескать, правильнее жертвовать денежные средства в наше общество «Красный Крест», а лучше того в Осоавихим, чем подавать подозрительным нищим на паперти), она все равно не искоренилась. А уж перед Великой Отечественной и особенно в ходе нее образовалось столько горя и сиротства, что маленькое, личное, никем и ничем не регулируемое участие в преодолении общей беды сделалось чуть ли не социальным инстинктом. Хватает тому свидетельств в советской культуре, даже вполне официальной. Помогая чем-нибудь Юре, никто и не думал его выспрашивать: а как же ты очутился в детском доме-то, а не врагами ли народа были твои родители? Это не беспокоило и не настораживало уже никого, кроме «гражданина начальника».

* * *

Но возвратимся к тем самым надеждам и тревогам начальной студенческой поры, которые произрастали из детства. Лучше любых догадок о тогдашних переживаниях нашего героя может рассказать письмо, отправленное первокурсником Юрой Гусманом «маме Иде» – по счастью, сохранившееся в семейном архиве. Послание это весьма примечательно и заслуживает того, чтобы воспроизвести его полностью:

Здравствуй, дорогая мама! Получил твое письмо, из которого узнал, что ты живешь уже у Оскара. Экзамены я сдал. Получаю стипендию. Да, мама, я много передумал за это время, очень много. И в моей памяти очень часто встает этот день… Но я тебе верю, поверь, дорогая мама. Не писал я тебе потому, что просто не было времени. Извини меня за это. Но все-таки я не все понимаю в своей жизни. Именно: почему я ушел из своего родного дома? Где мой папа? Я буду тебе очень благодарен, если ты ответишь мне на эти вопросы. И я никогда не забуду тот день, когда ко мне в детдом приехал папа. Дело было так: ребята, идущие по улице, мои друзья, увидели его и по фотокарточке, которую мне прислал папа, узнали его. Тогда один из них, Иван Огарев, прибежал ко мне и сообщил это. Я был глубоко взволнован. Это было в 1951 году. Где же он сейчас?

Мама, я уже взрослый, если не ошибаюсь, мне 8 мая исполнится 18 лет, прошу тебя ответить на все эти вопросы. Летом я обязательно к вам всем приеду, хотя мои друзья из Сталинграда зовут на лето к себе.

Ну до свиданья, до следующего письма. Привет всем нашим.

Твой сын Юра Гусман

22/III–54 г.

Не очень-то отсюда разберешь, конечно, что за «этот день» встает в памяти и что именно подразумевает фраза «я тебе верю». Но из контекста пробивается вывод: Ида Григорьевна каким-то завуалированным способом еще раз дала понять Юре, что Гусманы ему не настоящие родители. Как мы помним, еще до детского дома, да и там тоже, возникала тема «двух мам», однако ни по этим обмолвкам, ни в ходе импровизированной Юриной вылазки по старым московским адресам он так ничего и не сумел для себя прояснить. Скорее, наоборот – впал тогда в ступор. Теперь сюжет получал некое новое развитие.

Пронзительный вопрос «где мой папа?» подразумевал, вероятнее всего, отсутствие у Юры известий о судьбе Бориса Гусмана. Ответное письмо Иды Григорьевны не сохранилось, но в нем (или в одном из последующих) могло быть сообщено, что Борис Израилевич умер двумя годами ранее, в марте 1952-го. Он успел освободиться из лагеря без всякой амнистии: «наказание отбыл с учетом зачета рабочих дней», как он сам констатировал 20 сентября 1950 года в рукописном отчете о прожитой жизни. Три хрупких листа с заглавием «Автобиография» – отнюдь не исповедь, а всего лишь перечень обстоятельств, изложенных предельно казенно, почти как в трудовой книжке – с переходом в жанр протокола. Намеренно сухая фиксация фактов в стиле эпохи. Почему именно так? Возможно, составлялось это резюме для предоставления в соответствующие органы, мы не знаем. Свое краткое жизнеописание Гусман завершил фразой: «В связи с конфискацией моего имущества весь мой личный архив в 1946 году был уничтожен, о чем мне заявил следователь, ведший дело. Поэтому некоторые даты в моих анкетах по срокам могут страдать неточностью».

Эпизод с появлением Бориса Израилевича в Средне-Ахтубинском спецдетдоме, описанный в Юрином письме, придется отнести к разряду семейных апокрифов. Теоретически он мог там оказаться в 1951 году – до того, как отправиться на жительство к семье сына Оскара в Казахстан. Вероятный мотив тут вроде бы очевиден: узнать, как живется Юре в казенном приюте – и, не исключено, попытаться забрать его оттуда. Однако утверждать, что такой визит абсолютно точно состоялся, мы все-таки не возьмемся. Даже у тех, кто имел касательство к событиям того времени, мнения расходятся: Владимир Климов уверен, что было именно так («Мама с ним разговаривала, но мне ничего не пересказывала никогда»), а вот Николай Гусман, внук Бориса Израилевича, выразил сомнение насчет этой версии. Так или иначе, их личной встречи с Юрой в детдоме не было, и деятельных шагов по возвращению подростка в семью не предпринималось. Возможно, это стало обдуманным решением весьма уже немолодого человека, пораженного в гражданских правах