отыскал через справочное бюро. Могло, впрочем, обстоять и несколько иначе: к тому времени нарушенные контакты между родственниками Бухарина становились все более устойчивыми, и не исключено, что кто-то из них посодействовал началу еще и этой коммуникации. Так или иначе, «Светлана откликнулась на письмо, и между ними возникли близкие родственные отношения», сообщает Эмма Гурвич. И продолжает:

Переписку сестры и брата невозможно читать равнодушно, без волнения – так радуются они знакомству и такие душевные трогательные слова находят друг для друга. В письмах Юра присылал свои рисунки, в том числе автопортрет, выполненный тушью; делился домашними заботами, а подписывался – «твой братичек Юрочка».

Очередное упоминание о рисунках – и снова пунктирное. Оно не дает забыть о том, что Ларин и после детдома не забрасывал своего увлечения изобразительным искусством, пусть даже экзерсисы эти пока не перерастали откровенно дилетантского уровня. В отсутствие какой бы то ни было путеводной нити качество рисунков, скорее всего, никуда не двигалось – зато прогрессировало самосознание. Когда именно у нашего героя созрело окончательное решение изменить течение событий и стать художником? Пожалуй, и не было такого рубежного момента, одного-единственного, чтобы раз и навсегда. Мы увидим потом, как это происходило: не без внутренних терзаний, шаг за шагом, путем мягкой эволюции или небольшими рывками. Однако сам Юрий Николаевич много лет спустя в одном газетном интервью на вопрос «когда же вы впервые осознали, что живопись – ваше истинное призвание?» ответил так:

Видимо, в Балаково. Я делал небольшие наброски на стенах котлована Саратовской ГЭС. Их, конечно, смыло потом водой, но к тому времени я окончательно понял, что так жить больше не могу. Я просто умру, если не научусь чему-то новому.

Балаково – это первая работа Ларина по специальности инженера-гидротехника. Он выпустился из НИМИ в 1958 году и по распределению отправился возводить ту самую Саратовскую ГЭС. Впрочем, слово «возводить» здесь вряд ли будет точным – не в силу его патетичности даже, а просто потому хотя бы, что как раз тогда стройку на время почти заморозили. Никита Сергеевич Хрущев в свойственной ему экспрессивной манере раскритиковал вялые темпы и чрезмерную дороговизну, которые почему-то сопутствовали всем новым проектам гидроэлектростанций в стране. И в качестве наиболее негативного примера привел как раз Балаково. Мгновенно туда примчалась грозная столичная комиссия – и чуть было вовсе не закрыла строительство. Проект отстояли с превеликим трудом и с многомесячной нервотрепкой. Все это время дело стопорилось, людские и технические ресурсы постоянно перебрасывались с места на место, никто не понимал ни тактики, ни тем более стратегии происходящего. Юрий Ларин проработал там больше года. Судя по всему, особой «радости созидательного труда» не испытывал.

Ольга Максакова такими словами передает свои впечатления от рассказов мужа:

По его воспоминаниям, это было ужасное время: очень холодно или очень жарко, сыро, грязно. Жил в общежитии, рано утром то ли в автобусах, то ли на грузовиках их везли в котлован. По его физическому состоянию это было непосильно. Возможно, тогда и появились первые признаки туберкулеза. Как он руководил рабочими, мне так и осталось непонятно – впрочем, как и содержание его работы. Упоминал о том, что иногда делал наброски в блокноте. Свободного времени для продумывания будущего практически не было.

Каким-то образом подружился с другим молодым инженером, Юрой Богушем, играл с ним в шахматы. Тот, очевидно, приглашал его домой. Богуша-старшего, главного инженера строительства, часто вспоминал, отзываясь о нем как об очень квалифицированном, умном и добром человеке. И непременно упоминал, что Богуш-старший спас его из котлована. По-видимому, Юра Ларин попросил приятеля поговорить с отцом, чтобы тот что-нибудь придумал и куда-нибудь его перевел. И скорее всего, разговор тет-а-тет с отцом Богуша состоялся. Во всяком случае, через год Ларина перевели в контору заводоуправления, где были уже совершенно другие условия: он сидел в тепле, нормально питался, его окружали люди с инженерным образованием. Никаких особых воспоминаний об этом месте не осталось, но оно оказалось пятимесячными каникулами.

Сам Юрий Богуш уже после смерти своего товарища прислал Максаковой письмо, где содержались кое-какие воспоминания о том периоде.

Мы с Юрой познакомились на строительстве Саратовской ГЭС в комитете молодежи, работали мастерами, я в Промрайоне, а Юра на ГЭС. Я приехал с женой и дочкой. Нам дали комнату с соседями, а Юра жил в общежитии в комнате с Лизуновым, тоже Юркой, немного более старшим, но уже орденоносцем за Куйбышевскую ГЭС. Он был инженером-сварщиком, большим любителем водки и девушек. Юра называл его «Джинном». В комнате стояли две кровати и две тумбочки. Не припомню, был ли там еще хоть шкаф. Но в тумбочке у Джинна всегда была бутылка водки, и когда я заходил, она извлекалась, и наливалось по полстакана мне и Джинну. «Совратить» Юру Джинну так и не удалось, несмотря на героические усилия.

Еще у нас был более молодой приятель Паша Сизов, тоже большой любитель выпить, из‐за чего был исключен из института. Родители его были милейшие, интеллигентные люди. Отец был реабилитированный «вредитель». На гидростройках, особенно подведомственных МВД, было много интересных людей, которым по разным причинам закрыт был путь в крупные города. И Паша, и Джинн рано ушли из жизни из‐за пьянства.

Я, конечно, ничего не знал о том, кто был отцом Юры, тем более что он тогда еще был Юрием Борисовичем, как и я. Узнал я об этом случайно от своего отца, которому «раскрыли глаза» особисты, кого он принял на работу в проектный отдел. Хотя не совсем понятна разница между мастером и инженером проектного отдела на одной и той же стройке. А я в сентябре 1959 года сбежал из Балаково в Харьков, а оттуда в Днепродзержинск, в группу рабочего проектирования на ДДГЭС, где и проработал 6 лет, после чего вернулся в Харьков.

Впоследствии Юрий Николаевич не прочь был припомнить свое участие в том или ином гидротехническом строительстве. Не без гордости даже. Но все-таки гордился собой, скорее, как проектировщиком: на этом поприще он подвизался еще около десяти лет. А на строительстве Саратовской ГЭС ему выпал тяжелый, лихорадочный, ощутимо сумбурный и абсолютно не творческий труд «на объекте». Тоже опыт, конечно, который мог сыграть свою роль в дальнейшем выборе пути – в смысле отторжения прежней профессии. Однако Саратовскую ГЭС, для справки, все же достроили после снятия Хрущева. И она работает до сих пор.

«Спасение из котлована» было крайне уместным и своевременным, но само по себе не давало никаких новых перспектив, в которых Юра нуждался