Едва Илюшин с Бабкиным приблизились к калитке, из конуры в глубине двора выскочил огромный грязно-белый лохматый пес. Вместо цепи к ошейнику была привязана веревка; Сергей оценил на глаз ее прочность и подумал, что она не выдержит и одного серьезного броска этой твари. Кобель рычал утробно, страшно, и шерсть у него на загривке стояла дыбом.

Должно быть, из-за этого рыка они не услышали, как охотник вышел из избы. Точнее, возник на крыльце: только что не было – и вот стоит, смотрит на них, и лицо его ничего не выражает, как у деревянного идола.

– Поговорим, Григорий Матвеевич?

Илюшин был уверен, что Возняк не пустит их даже на порог. Но тот, не сказав ни слова, ткнул пальцем в конуру, и пес моментально смолк.

Сам Возняк скрылся в доме, оставив открытой дверь, – видимо, это следовало расценивать как приглашение.

– Пойдем, что ли, – сказал Бабкин, похрустев шеей.

«Был бы я фотографом, снимал бы этих людей в их домах, – подумал Илюшин. – Целый проект можно замутить. «Человек и его вещи». Ему вспомнился фотограф Ильясов, который, судя по всему, затеял что-то похожее. Найти бы результат его трудов… Поиск в интернете не дал результатов. Упоминаний об Ильясове было немало, но Камышовки на его снимках Макар не нашел.

Комната Возняка на первый взгляд выглядела аскетично: стол, стул, шкаф, кровать. Ни одной легкомысленной салфетки, даже деревянный стол не покрыт скатертью. Однако, подойдя ближе, Илюшин заметил, что стул – не стул, а полноценное анатомическое кресло. На краю стола матово отсвечивал телефон. Не кнопочный, как у старух. Не ностальгическая «Нокия», как у Маркеловой. «Самсунг» – тысяч двадцать, а то и все тридцать.

Пробыв здесь две минуты, Макар готов был голову дать на отсечение, что и утюг в кладовке не китайского происхождения, а немецкий, причем с керамической подошвой, хотя, казалось бы, зачем среди осин, берез и гололеда керамическая подошва?

Не было случайных вещей в этой комнате; хозяин выбирал их основательно, точно назначал вассалов, и не жалел денег за их верную службу. Илюшина уже не удивляла норвежская модная куртка охотника.

Стены были увешаны фотографиями: застреленные кабан, медведь, куница, волк; все крупным планом, с предельной резкостью. Вместе с сидящим посреди комнаты охотником они создавали жутковатое ощущение, будто Возняк расположился в окружении портретов любимых родственников.

Илюшин покосился на медведя. Вздернув край черной губы, зверь смотрел на него остекленевшими глазами.

Нигде еще Макару не было так неуютно, как здесь. Света от лампы хватало, и потолки были в меру высоки, однако что-то давило на него, словно призраки убитых зверей, неслышно скуля, обступали его, тесня к выходу. Гнетущее впечатление производил этот дом и его огромный хозяин.

Сесть было некуда. Бабкин с Макаром стояли перед Возняком, пока тот молча сворачивал на столе самокрутку.

– Мы только что говорили с Бакшаевой, – сказал Илюшин. – По ее словами, ночью пятнадцатого августа вы с ней выкопали тело ее сестры из ямы, над которой собирались устанавливать горниста. Это так?

Возняк даже не посмотрел в его сторону.

– Григорий Матвеевич!

Охотник пожал плечами:

– Мне-то что…

– Так это правда?

– У Бакшаевой спроси.

– Я уже спросил. Теперь вас спрашиваю.

Григорий презрительно пожал плечами.

– Так и будешь молчать? – вмешался Бабкин.

– А чего тут говорить… Не ваше это дело.

– Хотите, чтобы им полиция занималась?

Очередное пожатие плеч. Эта манера стала не на шутку раздражать Сергея. «Он что, впустил нас, чтобы поиздеваться?»

Предположение Бабкина было недалеко от истины. Григорий Возняк хотел поближе рассмотреть людей, которые плохо понимают обращенную к ним речь. В первый раз его пожелание было выражено словами. Возняк прямо сказал: нечего вам здесь делать. Для любого из жителей деревни, кроме Красильщикова и старухи Худяковой, эта фраза была равносильна приказанию. Григорий так привык к своей власти, ощущал ее до того естественной и непререкаемой, что, чуть позже увидев сыщиков, явно не собирающихся покидать Камышовку, пришел в недоумение.

Выходило, что слов эти двое не поняли.

Тогда от слов он перешел к делу.

Возняк был человеком, начисто лишенным эмпатии. В его представлении дело обстояло следующим образом: по каким-то причинам нежелательные гости не осознали, что им в деревне не рады. Возможно, их не приучили слушать старших. Следовательно, нужно объяснить им на том языке, который они гарантированно поймут.

Придя к этому логичному решению, Возняк вошел в сорок восьмой дом, куда Красильщиков так удачно направил сыщиков, и принялся терпеливо ждать. Если бы кто-нибудь вздумал сказать охотнику, что он нарушает закон, Григорий удивился бы. При чем здесь закон? Он всего-навсего доносит свою волю до непонятливых людей.

Однако как в свое время Красильщиков оказался устойчив к его убеждениям, так и гости не вняли вежливой просьбе. Григорий ощутил глухое раздражение. Москвичи мешали ему; они суетились, повсюду совали нос, интересовались судьбой Веры Бакшаевой, а главное – расспрашивали про пожар.

– Григорий Матвеевич, вы нам чаю не нальете? – заискивающе спросил Макар. – Весь день не ели, не пили.

Бабкин изумился дважды: в первый раз – когда услышал, каким тоном просит Илюшин о чае, второй – когда Возняк беспрекословно поднялся и вышел из комнаты.

– Телефон, – шепнул Макар и, беззвучно ступая, отошел к приоткрытой двери. Сразу объяснилась и непривычная интонация.

Пока Илюшин стерег возвращение хозяина, Бабкин достал из кармана скотч и пудреницу. Мягкой кисточкой в четыре взмаха обработал забытый на столе телефон, распылив бело-розовый порошок по всей поверхности «Самсунга», и быстрыми, точными движениями приклеил к нему полоски скотча.

Ему показалось, что Макар дернулся.

– Идет?

Илюшин коротко мотнул головой и сделал знак: быстрее, быстрее!

– Быстрее некуда, – огрызнулся Сергей.

Он вытащил из кармана квадрат стекла, держа его за боковые стороны, положил на стол и переклеил скотч на стекло. Влажной салфеткой тщательно обтер телефон.

Когда Возняк вернулся, сыщики переминались с ноги на ногу как люди, которых заставили долго ждать.

Григорий поставил на стол чайник, принес из соседней комнаты два стула и керамические чашки.

«Отравит, – сказал себе Бабкин. – Иначе с чего это он такой добрый».

Сам Возняк в категориях доброты о себе вовсе не рассуждал и был бы крайне удивлен, узнай он о мыслях сыщика. Пустой чай, к которому он не принес ни пряника, ни конфеты, ни сахара, был, в сущности, не чем иным, как вариантом прежнего высказывания: «Убирайтесь». Любой из жителей деревни ушел бы, оскорбленный таким приемом.