В этом доме, имевшем по одной комнате на каждом этаже, жили дедушка Эрнст, его брат, Рут и их друзья – Гюнтер, Киве, Ханс и Хенни. Как и следовало ожидать, их жилище стало местом встреч и временного ночлега для остальных их знакомых.

Количество жильцов временами достигало четырнадцати человек, и дом фактически превратился в маленький шведский кибуц, поскольку они, как прежде в "Гехалуце", все делали сообща.

— Наши друзья купили себе в ближайшем магазине по кружке, столовому прибору, по десертной и большой тарелке и принесли к нам, – рассказывала Рут. – Деньги на еду мы складывали в общий котел, а по вечерам все приходили и ужинали у нас дома. Так нам удавалось хорошо сводить концы с концами. Денег в то время хватало, а благодаря продуктовым карточкам нам удавалось выменивать дополнительный хлеб на водку и кофе, в которых мы не слишком нуждались.

Все работали, сколько хватало сил: днем – у окрестных садоводов, а по вечерам – на земле возле своего дома.

— Соседи не понимали, как мы успеваем работать и еще заниматься собственным участком, – говорила Рут. – Но когда нужно было сеять, мы брались за дело вместе и управлялись за день. А когда приходило время собирать урожай, мы брались за дело вместе и управлялись за день. Потом мы продавали овощи и делили деньги между собой.

Все это создавало колоссальную сплоченность и способствовало тому, что жизнь в Швеции становилась все более сносной. Работа в садах тоже шла успешно. Дедушка Эрнст с братом постепенно сделались бригадирами и научились шведскому языку у тех, с кем работали. Несмотря на то, что временами бывало нелегко, они много веселились и часто смеялись.

Когда я прослушиваю интервью, которые брал у родственников со стороны маминого отца, складывается впечатление, что там, в Хессельбю, они впервые после Дахау снова зажили более или менее нормальной жизнью.

Киве замечательно все это описал в тот раз, когда я встречался с ним в Фарсте. Поначалу он говорил серьезно, рассказывая своим теплым, грубоватым голосом, как после лагеря, испытав на себе жестокость нацистов и повидав, как люди вокруг мрут, точно мухи, он больше не чувствовал себя человеком. – Ничего подобного мне в жизни видеть не доводилось, – говорил он. – Даже в самых кошмарных снах я не представлял себе, что люди могут так поступать по отношению друг к другу. Так обращаться нельзя даже с животными. Правда, под конец становилось все равно. Просто ты сам превращался в настоящее животное.

Потом старик рассказал, как приехал в Швецию и как его использовали в качестве дешевой рабочей силы. И как пропали его хорошие костюмы и немногочисленное имущество, когда фермер, на которого он работал, ради получения страховки поджег собственный хлев. Он говорил об этом и многих других трудных обстоятельствах своей жизни.

Но вдруг его лицо просияло, и он принялся рассказывать о том дне, когда из Хессельбю позвонила Рут и сказала, что нашла для него работу у садовника. И как она и Хенни, когда он через пару дней приехал к ним, устроили торжественный ужин, которого ему никогда не забыть.

— Там собрались все наши друзья, – говорил он. – Они так красиво все организовали. Накрыли стол белой скатертью, зажгли свечи. "Я попал на небо, – подумалось мне. – Теперь я снова человек".

Невзирая на постоянные волнения из‑за войны и нацистов, жизнь на Гледьевэген становилась все лучше и все больше походила на нормальную жизнь. И вот зимой 1942 года невестка моего дедушки произвела на свет дитя, которому предстояло стать первым в нашей семье беженцев ребенком, рожденным в Швеции, – маленькую девочку по имени Юдита. Стояла одна из страшно холодных военных зим, и Рут после тяжелых родов заболела. Врачи уверяли, что ребенок не заразится от матери, но ошиблись. У девочки сделалось воспаление легких, и она умерла. Доктор посоветовал им, чтобы справиться с горем, постараться сразу же родить еще одного ребенка, и в 1943 году родился Джонни.

Некоторое время назад я встретился с ним у него дома в Больсте[30], и мы беседовали о его родителях и их жизни. Было очень приятно. Он всегда так тепло говорит о них. О том, какие они были замечательные люди и какое у него было великолепное детство. Ему разрешалось присутствовать при принятии всех семейных решений, родители уделяли ему очень много времени, а по воскресеньям они утром обычно вместе долго лежали, растянувшись на кровати, и все обсуждали. Но больше всего он рассказывал об их сплоченности – о компании, которая вместе жила в деревянной развалине на Гледьевэген, работала и веселилась, помогая друг другу и всем делясь. Даже мной, добавил он в шутку.

— Я действительно был общей собственностью, – сказал он. – У Хенни, маминой лучшей подруги, своих детей так и не родилось. Но она обычно щипала меня за попку, приговаривая: "Половинка попы моя".

* * *

Я беру со шведского стола еще немного еды, а потом отец, достав яркую коробку с сердечными лекарствами, подробно объясняет, какие пилюли для чего, какие у них побочные действия и что необходимо принимать, чтобы сбалансировать соответствующий эффект. Когда у меня голова уже окончательно идет кругом от всей информации, он, проглотив порцию лекарств из коробки, заявляет, что, если потеряет свои пилюли, нам придется ехать домой, иначе он умрет.

— А этого допускать нельзя, – говорит он, преду преждающе подняв указательный палец, – потому что тогда твоя мать меня убьет.

Мы покидаем гостиницу и на хорошей скорости едем по новым дорогам, построенным перед чемпионатом Европы по футболу. Машину ведет отец. Лео сидит рядом с ним, а я растянулся на заднем сиденье.

— Послушай, сынок, когда ты, собственно говоря, женился? – спрашивает отец. – У вас, наверное, скоро день свадьбы?

— Пожалуй, два года назад, – немного подумав, от вечаю я. – Осенью.

— Да, но когда именно?

— Точно не помню. В сентябре или в октябре. За месяц до того, как мы это праздновали.

— В октябре, – твердо заявляет Лео.

— Да, вероятно, так и есть, – соглашаюсь я. – Но в какой именно день, я не помню.

— Как плохо! – восклицает отец. – Если бы я забыл день нашей свадьбы, твоя мать оторвала бы мне уши.

— Для нас это не так важно, – отвечаю я. – Мы женились, в основном, чтобы повеселиться и чтобы не возникло больших сложностей, если кто‑нибудь из нас умрет.

Отец ненадолго замолкает, словно обдумывая мои слова.

— Твоя жизнь ведь застрахована? – спрашивает он чуть погодя.

— Да, папа.

— Тогда тебе лучше вести себя хорошо. Иначе они могут тебя убить, если им понадобится новая машина.

— Да, папа, – повторяю я.

Мы продолжаем двигаться к югу. Вскоре мы доезжаем до поворота на Квидзын и Мальборк. Построенная к футбольному чемпионату современная дорога заканчивается и сменяется дорогой, мощенной булыжником и не позволяющей развивать ту же скорость. Но дорога вполне хорошая и уводит нас от пригородов в провинцию, к кукурузным плантациям и большим открытым полям.