бедняки – разве можно любить этот ад? Но когда Глеб спросил его, он увидел сад, облитый тончайшим воздухом, и ряды статуй на фоне почти черных стволов, которые жили той особой жизнью, какой могут жить только статуи в сумерках. Вдали уже виднелась бронзовая решетка с гранитными столбами и урнами с кольцами. Глеб, счастливый Глеб, все видел красивым, а он, Федя, все видел мутным, скучным, серым.

– Люблю ли я Петербург? Да. Теперь люблю. Но знаете, что я сейчас вспомнил: «Alles Lebendige bildet eine Atmosphäre um sich her»[86]. Я уже втянут в атмосферу, которой вы дышите.

– Когда мы придем, прочтем «Медного всадника».

– Да, прочтем.

Они вышли из сада на набережную Невы. У входа стояли торговцы в белых фартуках с лотками, продавали фрукты.

– Купим винограда?

Федю передернуло. Покупать фрукты на улице он считал предосудительным. Кроме того, он никогда не тратил денег на сласти. Отец давал ему очень мало денег, и Федя с упорством копил на книги. Но власть дружбы уже была так велика, что Федя вдруг ощутил всю унизительность накопления денег.

– Купим.

Они купили золотистого длинноватого винограда и пошли вдоль набережной. Они подымали кисти над ртом, запрокидывали голову и откусывали золотистые ягоды, смеясь на прохожих и глядя на Неву.

Родители Глеба жили в Лесном[87], в небольшом особняке с садиком. Глеб открыл калитку, и они пошли по дорожке, усыпанной песком. В саду доцветали последние цветы.

В просторной столовой на столе стоял самовар, и за столом сидела мать Глеба. Глеб подошел к матери и поцеловал ее в кисть руки.

– Здравствуй, мамочка! Вот я его привел к нам.

Федя неловко шаркнул ногой и поздоровался.

– Покажитесь-ка, какой вы? Прелестный юноша. Только отчего у вас такие грустные глаза?

Федя готов был провалиться сквозь землю. Как? Значит, о нем уже говорили? Может быть, читали его письмо? Как Глеб мог…

– Вот видишь! А кто-то думал, что придет очаровательная девушка!

– Ну, что ж, он тоже думал, что придет девушка!

Федя уже жалел, что пришел. Ему казалось, что топчут ногами что-то, что он доверил только одному Глебу. Он молчал, будто воды в рот набрал. Между тем он зорко присматривался ко всему, что видел.

– Ну, что же, наговорились? Где же твоя роза?

Глеб испуганно стал оглядываться.

– По обыкновению, потерял? Вы знаете, он все теряет! Вы тоже все теряете?

– Мамочка!

– Ну, ничего, ничего. Я ведь не рассказываю, как ты в Англии оставил в вагоне два совершенно новых костюма? Вот, возьмите чаю.

Федя взглянул на Анну Михайловну. Он увидел черные глаза, очень похожие на глаза Глеба, блестящие, которые немножко насмешливо смотрели в самую глубь его глаз. Ей было не более сорока-сорока двух лет. Протягивая ограненный стакан, она приподнимала кружевной край рукава своего тяжелого пеньюара, который все время распахивался. Ее гордая, властная осанка, молнии глаз, ее черные волосы с легкой проседью, – все это заставляло Федю краснеть, молчать и совершать самые неловкие движения.

Федя украдкой смотрел на стены. Две прекрасные гравюры, изображавшие пейзажи Клода Лоррена[88], французские тарелки и импрессионистические натюрморты – как все это было не похоже на родную столовую с коричневыми обоями, где по специальному заказу отца под одну раму были положены 12 открыток с фруктами, а под другую – 12 открыток с цветами, где всю поперечную стену загромождал огромный неуклюжий буфет, где между окнами стояла швейная машина, а на окнах – фикусы и китайские розы, которые никогда не цвели. Здесь за столом шутили. Глеб называл свою мать «мамочка» и целовал ей руку. А дома? Дома за столом все молчали и старались поскорее отпить свой чай, чтобы уйти к себе. А ведь Федин отец вовсе не был беден. Ведь купил он имение? Отчего у них не могли быть на столе живые цветы, как здесь, почему у них были такие безобразные чашки и эти открытки на стене, и этот буфет? Здесь желтый абажур лил мягкий свет на белую скатерть, и на столе были свежие булочки, и земляника, и сливки, и яйца под салфеткой, и чай казался необычайно душистым, и Федя ощущал тот нежный запах, который шел и от письма Глеба – запах цветов и какой-то чистоты. А дома пахло какой-то кислятиной, хотя каждую субботу чистили все ручки на дверях и протирали окна и вытряхивали всю пыль.

– Нравится вам ваш новый друг?

– Да, нравится.

– И вы мне нравитесь. Вы – немчик, да?

– Да, я немец.

– А в Германии вы бывали?

– Нет, никогда.

– Какая прекрасная страна! Особенно южная Германия. Какая во всем чистота и комфорт и какие милые, гостеприимные люди. Не захочешь жить в России. Так Глеб, значит, вам нравится? Я бы хотела, чтобы вы остались его другом. Только, Глебушка, отчего ты не выполнил моей вчерашней просьбы? Посмотрись-ка в зеркало.

– Что? Я ничего не вижу.

– Федор… Федор…

– Андреич.

– Федор Андреич, вы тоже ничего не видите?

– Как будто – ничего.

– Милый мой, у тебя ужасно торчат из носа волосы. Ведь я просила тебя выстричь их? Отчего же ты не выстриг? Ведь это ужасно!

– Ну, мамочка, совсем не ужасно!

– Нет, ужасно. После ужина я тебе сама их выстригу.

Действительно, после ужина Анна Михайловна сказала:

– Пойдемте ко мне.

Они вошли в маленький будуар, где на рабочем столике лежал несессер. Анна Михайловна вынула маленькие кривые ножницы.

– Сядь-ка на тумбу.

Глеб покорно сел на пуф.

– Подыми свой носище.

Глеб так же покорно запрокинул лицо, и Анна Михайловна своими ножницами глубоко залезла в самый нос Глеба.

– Вот, видишь, сколько здесь. Ведь в тебя ни одна барышня не влюбится. Ну, что, если бы вместо Федора Андреича ты бы привел какую-нибудь блондиночку?

– Мамочка, ты говоришь пошлости.

– Вовсе нет. Вы знаете, этот великий философ считает меня вульгарной, он презирает нас. А разве не вульгарно, если из носа торчит щетина? Ну, теперь наклони-ка голову, покажи затылок.

Тонкие руки в кольцах стали с нежностью перебирать волосы Глеба.

– Милый мой! Ты мыл голову эликсиром, который дал нам доктор Исаев?

– Ах, мамочка…

– Ну, конечно, нет. Но ведь к 25 годам ты будешь совершенно лысым, разве так можно, надо же немножко следить за своей наружностью, ведь нельзя же жить только философией! Пойдемте-ка!

Все пошли в ванную. Ванная комната доверху была выложена белыми изразцами. Около мраморного умывальника с зеркалом висели мохнатые простыни, а на специальной полочке лежало несколько кусков мыла разных сортов: миндальное, дегтярное, вазелиновое, темно-зеленое и красное. Тут же