Гейл сказала:

— Ты уже шевелишься лучше.

— Я забыла, где болело.

— Одеться стоит.

— Ты его правда любишь или что?

— Не знаю. Сердце у меня не совсем разрывается фанфарами, стоит лишь имя его заслышать, совсем нет. Ничего такого — но я люблю Неда. Очень и очень люблю Неда.

Одевшись, Ри взяла метлу, но опираться на нее почти не требовалось. Доковыляла до грузовика и села в кабину, проглотила желтую таблетку и синюю. Обратно Гейл вела машину молча — до гребня холма и за него, прочь из долины, назад к плоской дороге через государственный лес. Впереди на дороге собрались грифы поклевать что-то пушистое и раздавленное, но, когда грузовик подъехал ближе, снялись с земли в неуклюжей хлопотливой панике.

Ри спросила:

— Тебе не понравилось? Ты мне рассказывать будешь, что тебе не понравилось?

— Понравилось. Понравилось, но это еще не все.

Почти все небо пропиталось теперь серым от фронта угрюмых туч. Одышливый ветер раскачивал лес, и к его сопенью примешивался перестук мешанины веток. Обратная дорога казалась раза в три длиннее. По шоссе медленно прополз хрипящий лесовоз, Гейл пришлось пережидать там, где с асфальтом граничит грязь. К концам бревен были привязаны красные флажки, из выхлопной трубы валил зловонный дым.

Ри сказала:

— Как ты думаешь, Флойд с его отцом захотят у меня лес купить? А? Потому что, если придется продавать, я уж лучше вам.

— Правда? Ты серьезно?

Они переехали шоссе на проселок к дому, и Ри заставила себя смотреть в окно в другую сторону.

— Если мне эти леса продавать придется, Горошинка, я уж лучше твоим их продам.

Таблетки двух видов и день в постели, вечер и дальше в ночь. Небо темнело и свистело, тряся окна и горизонт за ними, но Ри лежала внутри, погода была ей нипочем. Мальчишки вернулись домой рано, сказали:

— Опять уроки отменили из-за снега! — Но Ри в ответ только хрюкнула.

Желтые таблетки к тому же проявили свойства, которые стоило ценить. Похоже, они отпихивали боль неплохо, но и рассудок не отключали, освещали его, а вот синенькие тебя захлопывали до непроглядной гладкой тьмы, где время состригалось клоками, в нем вообще можно было не жить. Иногда хочется, чтобы мозг работал. Когда рассудок включен, там персонал танцует — не конкретные танцевальные воспоминания, что пытаешься вызвать особыми действительно мыслями, а в общем даже какие-то непрошеные танцульки — они щекочут, интересуют, от них хотя бы зуд остается. На подоконнике громоздилась белизна, Ри дотянулась до пола у кровати и вытрясла еще одну синенькую, откинулась на спину, дожидаясь черноты.

Черное раздвинулось настолько, чтобы внутрь просунулась рука, несколько раз потрясла ее за плечо, поставила ее на ноги в одной фланелевой ночнушке и гольфах, обернула вокруг нее Бабулино пальто. Сон не стал ей зашнуровывать ботинки, а обратился поездкой в грузовике — тот ехал сквозь белый тоннель в ночи, по ветровому стеклу ползли белые комочки и растекались лужицами под дворниками. Даже сквозь завесу сна она носом чуяла дядю Слезку. С нею были его запах и звуки, совсем рядом, но она думала на такой низкой передаче, что не верила толком, сумеет ли проснуться, пока он не потрогал ее за ногу, и от его ногтя не заболела ссадина. Рывок боли она почуяла даже сквозь пилюли, затем увидела дядино лицо, между ног зажата бутылка виски, а по растрескавшемуся сиденью между ним и ею ездят десантный автомат и обрез.

Он сказал:

— Давай тогда так и сделаем, девочка. Нахуй ждать. Поехали, поворошим их муравейник, поглядим, что получится.

Может, она ему что и ответила, а может, и нет, она так и не поняла, но он не сводил с нее глаз, и глаза эти были выжженными точками на мерцающем лице. Потом кивнул, — стало быть, какие-то слова изо рта у нее вылетели, хотя она не знала, на что именно согласилась, это ее озадачивало, пока мыслями не сошлись воедино несколько возможностей, не перепугали ее. Она поежилась, как-то подтянулась на сиденье. Откатила вниз окно, высунула вялую голову под холодный ветер. Мимо белой спешкой проносились какие-то места, исчезали. Ри закрутила окно опять, повернулась к дяде, спросила:

— Что я только что сказала?

— А?

— Я только что на что-то согласилась или что?

— Ха-ха-ха, девчоночка. Ты со мной давай не умничай. Скоро уже приедем.

Вздрогнув, она вдруг поняла, что снова видит обоими глазами. Один давал ей лишь замочную скважину посмотреть, узкую щелочку, но так все равно пейзаж гораздо устойчивей. Смотреть, правда, было особо не на что — белая глухомань, белое сверху летит и белое в землю втаптывается. На перекрестке Ри всматривалась, искала хоть какие-то знаки, чтобы понять, куда он ее везет. Огоньки в домах и на дворах — тусклые тлеющие мазки. Когда грузовик вспрыгнул на мост и шины застучали по стыкам покрытия, внизу она заметила воду. Вода съедала падавшие снежинки, виднелась черной шеей меж развернутыми плечами белого — и Ри узнала по виду эту шею воды, поняла, что они переехали Биг-Чинкапин-Крик.

Сказала:

— Ой нет. Думаешь, правда так надо?

— Больше ничего не придумал.

— Ты к Охламону Лерою едешь, правда?

— Я же тебе уже это сказал.

— Я в первый раз не услышала.

— Теперь слышишь. — Он взял бутылку виски, сунул ей прямо в руки. — Хлебни-ка да держись крепче, девочка. Я на фене и не жрамши который день — и я заебался уже ждать, когда срань какая произойдет.

Ри обожгло горло и в груди, затем она завинтила пробку, положила бутылку на сиденье. Машину Слезка вел так, точно дорога была трехполосной, но все равно недостаточно широкой. Грузовик мотало с края на край — и быстро. Бутылка скатилась и уткнулась ей в бедро, она приложилась к ней еще раз на вершине долгого подъема — с этого холма, показалось ей, они сейчас слетят куда-то между здесь и дном. Ри закрыла глаза и отдалась качке, скользя вниз, услышала, как напряглись тормоза, хрюкнула передача, расхохотался дядя Слезка. Она закрыла глаза и отлетела на виски и таблетках, провалилась в мелкий добровольный сон, что быстро углубился, а когда глаза ее открылись опять, перед ними был сельский дом, к стеклу грузовика, на которое она опиралась лицом, прыгала собака — зубы оскалены, губы в нескольких пенных дюймах от ее рта.

Слезка стоял на ступенях широкого крыльца каменного дома, лампочки на этом крыльце горели ярко. Вокруг кипели снежные хлопья. Собака, рыча, отбежала к крыльцу, он ее пнул, и пес отлетел кувырком за кусты в снег, опять кинулся Ри на лицо, с рыком. В дверях стоял кто-то в красной футболке, в руке пистолет, который он на дядю Слезку не наставлял, а двигал — вверх-вниз. Она догадалась — Охламон Лерой. Догадалась… услышала, как колеса грузовика хрустят свежим снегом, но глаза открывать не стала, не хотела, даже когда бибикнула машина, залаяла шавка, отвратительно захохотали, не хотела открывать их, пока движение не прекратилось, близко не зазвучали голоса, — тогда только она увидела двух женщин и мужчину: они стояли в лучах фар, о чем-то говорили со Слезкой. В лучах неслись снежные хлопья, теперь их сдувало сбоку вместе со снежинками помельче, и они зудели летней мошкарой, вмазываясь в ветровое стекло.