Эти высказывания можно рассматривать как несколько двойников автора, которые выполняют поставленные им задачи – не философски, но по соображениям целесообразности. Так в чем же состоит назначение этого пролога? Может быть, оно просто «педагогическое» в том смысле, что оно учит читателя различать звучащие в тексте разные голоса (и остерегаться их)?

Критическая литература показывает, что пролог к «Запискам из подполья» можно рассматривать с разных ракурсов. С одной стороны, его можно считать точкой входа в представление Достоевского о своем читателе как социальном радикале, который разделяет логику детерминизма (а иронию либо не замечает, либо реагирует на нее с раздражением). Примечание вместе с остальным нарративом можно прочитать как пародию на позицию радикала, что служит примером инвертированной иронии [Frank 1986: 322]. С другой стороны, поскольку Достоевский в то время представлял свой нарратив только в самом общем виде и не закончил его, когда опубликовал первую часть «Записок из подполья», это введение можно также считать, как писал Морсон, «процессуальным». То есть оно подсказывает путь в нарратив, не закрывая возможностей или направлений для автора, который продолжает создавать свой текст, еще не приняв окончательных решений относительно тех или иных поворотов его сюжета[75].

С одной стороны, введение к «Запискам из подполья» можно также считать предварительным заявлением о приятии Достоевским детерминизма, но только как modus operandi в определенных сферах познания. С другой – оно свидетельствует о его неудовлетворенности детерминизмом как решающим фактором в вопросах этики. Как многие интеллектуалы его и нашего времени, Достоевский придерживался детерминистских моделей в физической вселенной, биологии, социальной эволюции, вопросах истории и культурных проявлениях всего вышеперечисленного[76]. Это введение может также представлять «дуэльными взаимоотношениями», как это определяет Майкл Холквист, между говорящим / повествователем и читателем. Обнаружение дуэльных взаимоотношений в примечании к «Запискам из подполья» может означать, перед нами еще одна модель того, как оно определяет тон и установки первой части повести [Holquist 1971: 64]. С другой стороны, оно может просто исполнять формальную функцию, как считает Мэтло, указывая на Человека из подполья как на «новое явление в литературе» [Matlaw 1969].

Видя различные варианты описания целей, для достижения которых применяются разнообразные и перекрывающие друг друга голоса во введении к «Запискам из подполья», может быть, целесообразно задать вопрос: что бы стало с этой повестью, если бы его вообще не было? [Isenberg 1993: 33, 48]. Претерпел бы ее текст необратимые изменения? Не пострадала ли бы от этого система аргументации Достоевского, который бы не смог обосновать причины, по которым он представляет читателям явление подполья? Эти вопросы возвращают нас к начальной точке – периоду, когда Достоевский более или менее регулярно использовал предисловия.

Когда Достоевский, вернувшись из ссылки, начал играть новую общественную роль – романиста, социального публициста, литературного критика, редактора и человека, чья известность в обществе возрастала, а репутация была противоречивой, – ему было важно, чтобы его стиль повествования был уникальным и при этом однозначно ассоциировался с его личностью. Для Достоевского было важно, чтобы его имя фигурировало в тексте, причем не только на титульном листе и в оглавлении «Эпохи». Введение было способно подготовить читателя к восприятию основного текста (как нового мира, которому присуща полифония, инвертированная ирония и сатирическая пародия) и приучить его понимать уникальный стиль Достоевского, но Достоевскому этого было недостаточно. Он хотел присутствовать в самом тексте, желал, чтобы его имя ассоциировалось с этим текстом (хотя бы в виде подписи в конце примечания) не только как имя автора, не только как бестелесный голос, обрамляющий первую часть повести, но как некто, явно участвующий в решении вопросов, поставленных в основном нарративе.

В «Записках из подполья» Достоевский вновь анализирует как национальное, так и личное прошлое, идеализм {свой идеализм) 1840-х годов, блаженное спокойствие философского бездействия, банальность {«пошлость») воображаемого романтического героического самопожертвования и опасности, присущие философии разумного эгоизма. Поэтому он был готов прибегнуть во введении к повести к полифонии и говорить с оглядкой на свои собственные сложные представления о наиболее актуальных вопросах времени. Но он говорил лишь опосредованно, путем сеанса чревовещания, с помощью апокрифического авторского предисловия. Сомнительно, что его сколько-нибудь тревожил подрыв детерминистской аргументации с помощью настороженных и пародийных реплик в сторону, которые произносит доминирующий в прологе сатирический голос. Это позволило ему лишь «как бы» объяснить появление Человека из подполья в 1860-х годах. Таким образом, без вступления «Записки из подполья» многое потеряли бы, поскольку не было бы многоголосого трикстера (обманщика), подготавливающего нас к восприятию первых слов «Записок из подполья» и предвещающего столь многое, что появится в творчестве Достоевского в дальнейшем.

Глава 4

Чудовища бродят по тексту

I. «Бесы»

Написанная после ссылки проза Достоевского вплоть до выхода в свет «Бесов» (1871–1872) содержит вполне определенные разновидности первых слов текста. Если не считать апокрифического авторского пролога к «Запискам из подполья», Достоевский везде использует фикциональные аллографические введения: первые предложения текста (помимо заглавия и эпиграфа) написаны от лица вымышленного редактора, автора или повествователя. Несмотря на такое однообразие, Достоевский тем не менее использует разнообразные формы предисловий и дает им различные обозначения. В «Бесах» он возвращается к формальной схеме, которую использовал в «Селе Степанчикове и его обитателях», хотя и под другим заголовком. В обоих романах первая глава, написанная от лица рассказчика, очевидно служит введением (и называется так). Оба романа представляют собой хроники, изложенные с точки зрения фикционального автора-рассказчика. В каждом из романов рассказчик играет две роли – во-первых, хроникера недавно произошедших событий («повествующее я»), а во-вторых, действующего лица в происходящем сюжете, хотя и второстепенного («переживающее я»). Кроме того, и «Степанчиково», и «Бесы» – комические романы; первый – фарсовая комедия, второй – «злая»[77].

Как и в «Степанчикове», в «Бесах» Достоевский принуждает рассказчика представить читателям предисловие – или нам кажется, что это так. В гоголевском стиле он дает нам введение одной рукой и отнимает другой. Вот как оно представляется в начале романа:

Глава первая.

Вместо введения:

несколько подробностей из биографии многочтимого Степана Трофимовича Верховенского [Достоевский 1974а: 7].

Достоевский объединяет первую главу с введением, указывая таким образом на его необычность: оно не является самостоятельной предтекстовой смысловой единицей, перемещающей нас с одного уровня дискурса на другой, из одного хронотопа на другой, от средства обрамления к вставному нарративу или от одного повествователя к другому. Двусмысленность его статуса приводит к тому, что Достоевский обозначает его как введение, которое одновременно не является введением: «Вместо введения» одновременно