Стоя перед дверью, быстренько набрал: «Отец?»

Тут же вспыхнул бодрый ответ: «Ошибка!»

Только после этого Рощин вмял кнопку звонка. И сейчас же глухо загрохотал за двойной дверной преградой приветственный лай Кулибина, забился сладкий Юлькин писк, дверь распахнулась, он сделал шаг вперед. Дальше пробиться Рощин уже не смог – Кулек, не дожидаясь, пока он войдет, начал лизаться, Даша подхватила пакет, Юлька, бесцеремонно отпихивая собаку, недовольно ткнулась в живот лбом, чуть подвывая: почему, ну почему меня всегда обгоняют! – морок растаял.

После ужина, возни с дочкой на ковре и очередной серии любимой Дашкиной жвачки о средневековых страстях, Рощин глядел за компанию, но тоже оторваться не мог, уже лежа в кровати, снова открыл сообщения. С невозможной надеждой: ничего там нет. Никто ему не писал, глюк! Или ладно, писал, но с незнакомого номера. Новый вид телефонного мошенничества – интересно только, в чем засада. Снова ткнул мизинцем в белый пузырь сообщений.

«Ты была совсем другой …». Пославший сообщение контакт сверху: «ОТЕЦ».

Через два месяца, в конце декабря, отцу исполнялось восемьдесят. Рощин был поздним ребенком.

Ты была совсем другой! Какое отличное – ритмичное, жесткое – начало рэпа. Можно спеть. Хорей, собственно.

Кому было это письмо? Разве не ясно.

2.

Дашка лежала рядом, читала очередной детективчик-на-ночь, с обычной своей непосредственностью – хмыкала, хихикала, в страшных местах тихо ойкала; Рощин стирал накопившиеся сообщения, одно за одним, все подряд, и предпоследнее тоже. Нет, нет, это не первое сообщение, не первый сигнал, были и раньше.

…Тысячу лет назад, например, когда пошел первый снег. Он учился тогда классе в шестом, кажется. Стоял конец октября, вечерами воздух из холодного превращался в морозный, хрусткий, но по-прежнему бесснежный… и вдруг. Утром мама разбудила его словами: знаешь? Первый снег! Он тут же вскочил, легко, спать сразу расхотелось, мама пошла на кухню, он скакнул к окну, и, ослепленный, снова метнулся к постели, набросил на плечи одеяло, раскрыл балконную дверь, шагнул в свежий, влажный холод. Снег аккуратно покрасил белым узкие темно-рыжие листки ясеня, кружевного и удивленного, лег на все еще зеленую липу, на пожухлые желтые листочки берез, покрыл тонкой шалью пурпурные кусты вдоль детской площадки, припорошил горку, песочницу и узорчатый теремок.

Становилось зябко, но он, минутный король этого снежного королевства, закутался в свою мантию поплотней и не уходил, глядел – на далекую, словно зажмурившуюся рябинку в детском саду напротив, на крышу сада, сейчас она была не металлической серой, а белоснежной, мягкой, и кирпичный сад оказался вдруг цвета его любимой команды. Снизу поддувало, ноги мерзли, но он упрямо стоял и вдыхал мокрый, бодрый воздух, пока не закоченел совсем. Наконец двинулся назад, в комнату, задел свисавшим одеялом дверцу балконного шкафчика. Дверца раскрылась. Он уже потянулся ее захлопнуть и не успел, зацепившись глазом за странность – что-то розовое.

На верхней полке прямо на отмытых литровых банках лежала коробка.

Плоская, кремовая, в рельефных темно-розовых тюльпанах, перевязанная алой ленточкой. Рощин глядел и понять не мог: как она попала сюда? в банки… что это? конфеты?

На пороге комнаты вырос отец. Еще утренний, в одних трусах, запыхавшийся после своих упражнений – каждый день он делал с гантелями зарядку.

– Ты б еще голым на улицу вышел! Воспаление легких хочешь получить?

Рощин, загораживая дверцу собой, пнул ее попой, вошел в комнату, застывшими пальцами повернул ручку балкона.

Отец надвигался на него.

– Ты что там делал? Зачем выходил? Яйца хочешь себе отморозить?

– Я? снег первый, пап… – запинался Рощин, но отец уже склонился над ним и врезал ему крепкий подзатыльник.

В гневе он часто кричал на него, но руку обычно не поднимал. И не говорил грубых слов…

«Снег», повторил Рощин сквозь всхлип – оплеуха была не страшной, но обидной: за что? Отец не слушал, он был уже на кухне, громко говорил маме, что не удивится теперь ничему, и если этот идиот подхватит воспаление легких…

– А я-то думаю, откуда дует?! Лежу на ковре, по спине так и несет. Моржом скоро станет, – отец не унимался.

Даже свою зарядку в то утро забыл доделать.

Почему он так разозлился? За здоровьем сына никогда он особенно не следил, этим, как почти и всем, что было связано с ним, Кириллом (отец называл его только полным именем, никаких Кирюш!), занималась мама.

Теперь Рощин не сомневался: да из-за коробки же. Отец вряд ли уловил, что сын ее обнаружил, но ощутил дыханье опасности, нутром, вот и прискакал из соседней комнаты в два прыжка, жилистый, мускулистый, такой спортивный! – защищать свою тайну. Что это его тайна, Рощин и двадцать лет назад догадывался, но и тогда, несмотря на нежный возраст, знал: неожиданную находку не стоит ни с кем обсуждать. Никогда.

В тот день, вернувшись домой, пунцовый, распаренный игрой в снежки на пустыре за школой, он сразу же, не скинув избитую вражескими комками куртку, прямо в ботинках протопал к балкону.

Коробка лежала на месте.

Там, где он и засек ее утром, на верхней полке, такая же нездешняя, чуть капризная, заметно презирающая унылые, прозрачно-правильные банки. Видно, она приехала из Франции, из Марселя, отец только что там побывал, на конференции, привез, между прочим, и ему отличный набор для рисования – смирился к тому времени с его рисунками. А маме коробку… День ее рождения отметили в конце лета, до Восьмого марта было еще далеко, значит, на Новый год.

Что же пряталось там, внутри? Рощин осторожно поднял ее обеими ладонями, коробочка оказалась невесомой! Нет, это не конфеты. Вернулся в комнату, сел за свой тесный письменный стол, потянул шелковую ленточку, узел распался. Снял крышку. Из коробки дохнуло ароматом новой дорогой вещи и чего-то еще, весеннего… ландышей? Будто надушили духами.

Он потянул носом еще, но из распахнутой двери балкона подуло мокрым холодом, аромат стал почти неуловим.

Сквозь папиросную бумагу ванильного цвета просвечивало что-то лазурное. Рощин сунул пальцы внутрь – подушечки ткнулись в гладкое, тонкое. Он подцепил и вытянул ткань – тонкую, почти прозрачную, бирюзовую, в мелких темно-голубых загогулинах, потащил и вытянул краешек, аккуратно обстроченный такой же сияющей бирюзовой нитью. Шейный платок? шарф? Из шелка?

Рощин почувствовал, что ладони у него покрываются потом, пальцы дрожат, что он прикоснулся к тайне, и непонятная, тревожная дрожь захватила и душу, обещает близкую радость, счастье – почему? откуда? – но не найдя исхода, вспыхивает яростью.

Внезапно захотелось достать этот платок и смять, изорвать к чертовой матери! В клочки, мелкие обрывки. Сжечь прямо на балконе пахучую коробку, собрать в горсть пепел и развеять по зимнему сырому дню, пусть летит куда подальше! Он вжал ногти в ладони и зарычал, от бессилия, от непонимания, что с ним, почему эта коробка так его разозлила?