Оксана! Бутылочку сидра и шоколад «Вдохновение», плиз.

Коричневый блеск воды плещется за бортом, ни льдинки – тепло! Октябрьский снег тает уже в воздухе, не успев приземлиться. Что ж, почему бы и не потянуть сезон, не покатать трех подружек-китаянок в пухлых цветных курточках, лупящих глаза в иллюминаторы и фоткающих на мобильники Moscow, и двух безмолвных дам, глядящих в окно, одна – седая, стройная, железная леди в отставке, другая – попроще, в вязаной кофте, но и побойчей, в крашеных рыжих кудряшках, крупных родинках на лице, пенсионерки на прогулке? Заодно и семейство, широко рассевшееся за самым большим столом по соседству со мной – три женщины, мальчик и мужик, не отец; похоже, муж или друг? чей? Громко обсуждают, как ходили вчера в театр, что-то посмотрели с Чулпан Хаматовой – культур! Явно гости столицы. Интересно, откуда? Ах да, соображаю я, – каникулы. У паренька, на вид ему лет 8–9, зализанный, чистенький, взрослые вчетвером его выгуливают – и щедро, надо сказать. Та, что верещит громче всех и требует, чтоб играл с ней в камень-ножница-бумага, – явно не мать. Застарелая одиночка, так и дышит одиночеством каждый ее назойливый выкрик «ножницы! бумага!», и блеск залаченного черного каре, и каждый косвенный взгляд слишком густо накрашенных глаз, брошенный на единственного здесь мужчину. Аккуратный, немногословный, он держится уверенно, начальником и барином сразу: неужели он и угощает? Вот чей он мужик, точно – самой молодой и ухоженной в этой компании, даже красивой, глаза большие, оливковые; светлые, отлично уложенные волосы парят над узеньким черным свитерком, мелькают темно-розовые наманикюренные ногти. Но и она не спокойна. Снова просит меню, долго выясняет у Оксаны, какие есть десерты, мужик все это время властно и строго слушает их разговор. Похоже, эта белокурая – близкая подруга мамы мальчика, во всяком случае, два раза она обращается именно к ней. Мама – кажется, самая пофигистка здесь – в основном смотрит в иллюминатор и не особо заботится о сыне, предоставляя это крикливой, которая обращается с ней с высокомерием старшей сестры, впрочем, неловко и без привычки – двоюродная? Мама слушает ее вполуха и с явным удовольствием поедает заказанный обед – борщ, даже шашлычок, равнодушно соглашается на штрудель, как вдруг оживляется, вскидывает голову. На берегу вспыхивают фонари, набережная озаряется праздничным розово-желтым светом, и тут же, как по команде, один за другим зажигаются первые окна в прибрежных зданиях – осень, темнеет рано.

Огни на набережной сияют звучно, сочно, мокнут кружки светофоров, и ритмично пылает радуга на крыше скорой, которая упрямо прорывается сквозь пробку. Или это водная пленка снега делает все ярче, острей?

Разноцветное сияние вечера лезвием режет мне душу, не знаю почему. А может, это не сияние, а Глазков, палач и убийца, зачем-то припершийся на тот же теплоход. Что он здесь делает вообще, зачем?

Но вот и ответ.

Оксана, все в той же куртке, которую она так и не сбросила, ей ведь все время приходится выходить на улицу, проносит мимо меня на круглом подносе графинчик, нарезанный соленый огурец на блюдце, стопку. В конец зала, к профессору, само собой.

Смотрю в его спину, голова опущена, профессор не глядит по сторонам, Оксана наливает, он скользит по ней взглядом, говорит что-то, от чего она заметно краснеет, опрокидывает стопочку поспешно, жадно. Тут же наливает следующую и после второй, выпитой уже не так торопливо, напряженная спина чуть расслабляется, он откидывается назад, расстегивает пуговицы пальто, позволяет себе наконец покоситься на улицу. Но глядит недолго и тоже передергивает плечами от ора одинокой воблы, теперь она навязывает мальчику игру в города. Актюбинск! – надрывается она. Кишенёв! – без большого интереса откликается мальчик. Вологда! Ее попутчикам это не мешает – видать, привыкли, от культурного разговора они перешли к обсуждению вида за окном.

На воде качается зеленый буек, будто внутри у него зажгли ярко-зеленую свечку. Буек вспрыгивает на поднятой нашим теплоходом волне, свет дрожит, расплавленные в воде огни бликуют и сверкают зеркальные карты прибрежных зданий. Навстречу плывут белые кремлевские храмы, Иван Великий, стена ласточкиных хвостов. Экскурсии не предполагается, только слабо сочится откуда-то из динамиков музыка, даже приятная, аранжировка классики – в самый раз. Китаянки оживляются, поднимаются с мест, снова щелкают, две безмолвные женщины синхронно качают головами, мужик неторопливо произносит для мальчика, но и для птичника своего: «В честь Ивана Грозного, наверное, назвали. Отсюда все указы читали, поэтому и “Во всю Ивановскую” выражение существует».

Нет, экскурсия им не помешала бы, при чем тут Иван Грозный вообще? И я горжусь: два курса истфака за спиной не так уж мало. Кое-что я все-таки выучила.

Вот и мой яблочный сидр. Пью прям из железной банки и заедаю брусочками «Вдохновения». Из фольги делаю маленькую рюмочку на ножке. Грусть уже не жжет, становится мягче, но в то же время плотнее.

Ах, дело даже не в экзамене. В конце концов оформлю себе индивидуальный план, перейду на платное, найду еще подработку. Если бы только это. Грустно мне более-менее всегда. И все лето, вместо того, чтобы готовиться к пересдаче, я бежала от грусти – месяц работала в ресторане, съездила с Нинкой автостопом в Екатеринбург, и никого не подпускала к себе, все ждала его. Он так и не появился. И Нинка, моя типа подружка и однокурсница, поэт и поклонница свободной любви, не чуравшаяся целоваться с одним веселым водилой в нашем пятидневном пути, спросила меня как-то за ночным костерком: слушай, может, ты лесби? Нет, Нинк, просто не нашлось пока кого жду. Мне 19, надеюсь, у меня есть еще время. Она не возражала, но когда в начале этого года я забраковала Стасика, ее бывшего ухажера, стала звать меня Полижанна, Полина плюс Жанна д’Арк. И мы поссорились.

Так я думаю днем, а к вечеру поднимается эта странная жгучая волна и начинает лизать душу, все глубже, больней пылающий наждак горечи, жажды … Тогда я судорожно открываю Тиндер, листаю его прямо в библиотеке, столовке, трамвае, метро, где застанет, ставлю фильтр «19–23» года – на меня глядят лица сирот. Им всем недодали, всех обидели, и они вывесили свои селфи в Тиндер в отместку той, что не поняла. И почти у каждого надпись – ни одного приглашения не получил Андрей, Тимур, Даня, Исмаил, Леонид… И при чем тут честь смолоду, просто каждый из них по отдельности, как и все они вместе – «типичное– не-то», как выражается та же Нинка.

За окном поднимается храм Христа Спасителя, компания снова оживляется, храм освещен, и все повторяют: красиво! Какая красивая Москва.

Не такая, как Питер, отвечаю я тихо. Сидр подействовал, и я улыбаюсь. Не подойти ли к Вадим Григоричу, не поздороваться ли? Салют, мол! Как настроение? Но это только мечты, я изо всех сил отворачиваюсь, радуюсь, что сижу в убежище, не дай бог заметит, узнает, о нет!

3.

Согревшись, поднимаюсь подышать на палубу, под плотно-серое небо в светло-оранжевых прогалинах. Подплываем к пристани – парк Горького. Китаяночки упархивают, заходит парочка в походных куртках с натянутыми капюшонами, с аккуратными рюкзачками. И третий лишний. Деревья парка стоят, сжавшись под ветром, неутихающим снегом, по воде плывут желтые листья. Нет, это не парочка и третий лишний, это иностранцы и гид при них. Девушка с темно-розовым обожженным лицом норвежки, голубоглазая, белая, первые морщинки у глаз, парень намного моложе, смуглый, похож на испанца – бой-френд? случайный попутчик? усыновленный (ха)? Гид, нелепый, длинный, с седыми кудрями из-под черного берета, – тяжко опирается на зонт-трость и впаривает клиентам по-английски, с жестким русским акцентом, что-то про Napoleon’s army in Kremlin, terrible fire, уничтоживший весь город дотла, конечно, безбожно врет, хорошо, Глазков не слышит. Ты б не сдал, чувак! Иностранцам холодно, особенно смуглому, они просятся вниз, и вскоре исчезают за застекленной дверью.