В тот день мне поручено было всячески облегчать страдания детей Мастонов. Труп матери я подготовила к приходу могильщика. Для отца мало что можно было сделать. Он лежал без чувств, почти не дыша. Прибыв к дому с телегой и увидев, что мистер Мастон, если можно так выразиться, все еще жив, старик Джон Миллстоун выругался себе под нос. Должно быть, вид у меня был суровый, поскольку, стащив с головы грязную шляпу и вытерев лоб, он произнес:

– Простите, госпожа, но нынешние времена, они всех нас превратили в чудовищ. Как подумаю, что придется запрягать лошадь второй раз, когда достало бы и одного, просто плакать хочется, так я изнемог.

Я уговорила его присесть и пошла в свой дом за кружкой бульона, ведь столь тяжкий труд и впрямь не по силам старику. К тому времени, как бульон был подогрет и выпит, забирать можно было уже двоих мертвецов.

Слушая стук колес погребальной телеги, я приготовилась к безрадостной ночи, к бдению у смертного одра. Младенец едва держался за жизнь. Салли чихала и металась в жару. Ранним вечером в дверях показалась миссис Момпельон, лицо бледное и прозрачное, будто морозные узоры на стекле.

– Анна, – сказала она, – я только что от Хэнкоков. Их дом сегодня – обитель смерти. Младший сын, Свитин, уже умер, а Либ совсем плоха. Я знаю, прежде она была тебе дорога. Навести ее, если хочешь, а я посижу здесь.

Никакой другой повод не вынудил бы меня бросить детей и прибавить хлопот миссис Момпельон. Но размолвка с Либ терзала меня, как больной зуб, и я искала облегчения. Когда я добралась до фермы Хэнкоков, моя старая подруга уже впала в беспамятство. Я сидела у ее постели и гладила ее лицо, мечтая, чтобы она очнулась хоть на минутку и мы успели положить раздору конец. Но даже столь малого утешения дано мне не было. И безмолвное прощание с подругой детства лишь преумножило мою печаль.

Когда я возвратилась к Мастонам, чтобы сменить миссис Момпельон, время было уже позднее. Я была рада, что не задержалась у Хэнкоков еще дольше, ибо вскоре после ее ухода пошел снег, и, полагаю, она как раз успела добраться до тепла пасторского дома. Поднялась настоящая метель – такая, когда ветер трясет стены и свистит сквозь щели в каменной кладке. Я вновь развела огонь и укрыла детей всем, что только сумела найти. Обыкновенно мы боялись такой непогоды. Глядели в окна и гадали, много ли выпадет снега, сильно ли заметет наши узкие улочки и останутся ли проезжими дороги. Но теперь сугробы могли расти сколько угодно, мы в любом случае были отрезаны от мира.

Метель быстро отбушевала. После полуночи ветер стих, и в затянувшейся тишине умер младенец. Салли протянула еще почти день и зачахла с последними лучами холодного зимнего солнца. Омыв хилое тельце и завернув его в чистую простыню, я оставила ее одну до прихода Джона Миллстоуна.

– Прости, лапушка, – прошептала я. – Я бы посидела с тобой этой ночью, но я должна беречь силы для живых. Спи спокойно, ягненочек.

Почти в кромешной тьме я побрела домой, заглянув по пути в овчарню, чтобы подкинуть сена поредевшему стаду. Сама я есть не стала. Я залила остаток опия кипятком, добавила половину чашки верескового меда, чтобы не так горчило, и выпила напиток в постели. Той ночью в моих грезах горы дышали, как дремлющие чудовища, а ветер отбрасывал густую синюю тень. Крылатая лошадь несла меня по черному бархату неба, над мерцающими пустынями золотого стекла, через поля падающих звезд.

И вновь поутру я пробудилась в блаженной неге. И вновь упокоение продлилось недолго. На этот раз не ужасы внешнего мира возвратили меня в суровую действительность, а осознание – прямо в теплой постели, – что мой источник забвения иссяк. Разглядывая деревянные балки под потолком, я вспомнила, как в последний раз была в гостях у Гоуди, как свисавшие с потолка травы касались медвяно-золотых волос Энис. Наверняка среди пучков желтокорня и лопуха найдутся и маковые головки. А вдруг в шкафу стоят уже готовые настойки? Или опий в пузырьках, как тот, что я украла у миссис Момпельон? Я решила тотчас проверить, нельзя ли там чего-нибудь раздобыть.

Снег блестящей глазурью покрывал камни и деревья с наветренной стороны. Куры сгрудились в единственном уголке двора, не тронутом инеем, и каждая стояла на одной ноге, грея другую в своем пуху. Я набила сена в башмаки, чтобы ногам было тепло и сухо на заснеженной тропе. Небо нависало над землей, пепельно-серое, угрожая новым снегопадом. Пастбища превратились в мозаику из желтого жнивья на проталинах и залегшего в борозды белого снега. С возвышения видна была ферма Райли, где на поле все еще стояли стога, заплесневелые и бесполезные. По местному обычаю, укос можно везти домой не раньше, чем церковный колокол прозвенит над ним три воскресенья кряду. Но звон, проносившийся над этими стогами, был погребальным – и раздавался он не трижды. С последней жатвы миссис Хэнкок схоронила мужа, троих сыновей и одну невестку. Сегодня она погребет Свитина и Либ. Не в силах больше думать о ее страданиях, я вновь пустилась в путь, осторожно ступая по замерзшей почве и обходя топкую хлябь. И тут я заметила еще один дурной знак. В этот час из кузницы Ричарда Тэлбота всегда валил черный маслянистый дым. В такое тихое морозное утро дым застилал бы всю долину, словно темный туман. Однако горна никто не разжигал, и из кузницы не доносилось ни звука. Я обреченно побрела к Тэлботам, наперед зная, что меня ждет.

Дверь отворила Кейт Тэлбот, прижимая кулак к больной пояснице. Она носила под сердцем первенца и должна была разрешиться на Масленицу. Как я и ожидала, в доме пахло яблочной прелью. Запах этот, некогда приятный, нынче был так тесно связан с покоями больных, что опротивел до тошноты. Однако к нему примешивалось и что-то другое – душок паленого, уже подгнившего мяса. Ричард Тэлбот, первый силач на деревне, валялся в постели, хныча, как малое дитя, а пах его был обуглен, точно пригорелый окорок. Каленое железо прожгло кожу до мышцы, плоть позеленела, из раны сочился гной.

Я не могла оторвать взгляда от этого ужасного зрелища. Кейт в отчаянии всплеснула руками.

– Он сам потребовал, – хрипло прошептала она. – Две ночи назад он велел мне разжечь горн и докрасна раскалить кочергу. У меня не хватило духу прижечь нарыв, тогда он выхватил кочергу из моих рук и из последних сил вдавил ее в свою плоть. В ушах у меня до сих пор звучат его жуткие вопли. Анна, моему Ричарду доставалось и копытом, и молотом, он обжигался каленым железом и горячими углями. Но боль, что он испытал той ночью, была словно адское пламя. После он лежал в холодном поту, и целый час его била дрожь. Он сказал, если нарыв прижечь, то и зараза сгинет. Но ему стало только хуже, а я не умею ему помочь.

Я пробормотала пустые слова поддержки, сознавая, что к вечеру Ричард, вероятно, умрет – если не от чумы, то от гнойной раны.

Не зная, чем ее утешить, я оглядела комнату в поисках какой-нибудь работы. В доме было холодно. Из-за острых болей в спине Кейт могла носить лишь по одному полену за раз, и в очаге догорали последние уголья. Когда я возвратилась с вязанкой дров, Кейт склонялась над Ричардом, а возле его раны лежал треугольник пергамента. Она поспешно спрятала его, но я все-таки успела прочитать, что там написано. Это было заклинание, начертанное особым образом: