Сказать такое – себе дороже. Начнет ржать Песцов, не потому, что я что-то смешное сказала, а чтобы поржать, обратить на себя внимание, заведется Серафима, по делу и не по делу, ляпнет что-то унизительное – она часто говорит бессмысленные и очень унизительные для тебя вещи. Про всех, но в основном про нас.

Но сейчас я сказала честно, потому что не видела причины врать. Если он меня не пустит, так и не пустит. Попробую попроситься в ночной магазин на станции, в подсобку. Если, конечно, там работает ночью женщина, а не веселый восточный человек вроде того, что мне как-то предлагал на рынке, когда я пришла продать орехи: «Станешь моей женой? У меня все жены хорошие, добрые, тебя полюбят!»

Священник отпер дверь:

– Заходи.

Молча мы дошли до высокого крыльца. Там он остановился, и в свете яркого фонаря я увидела, что ему лет… Не знаю, я плохо разбираюсь в возрасте. Наверно, сколько моему папе. Лет сорок или пятьдесят. Или тридцать пять.

Он тоже внимательно на меня смотрел, не разглядывал, как я одета, а смотрел в лицо. Наверно, он хорошо разбирается в людях. Ведь одежда не всегда правильно говорит о людях. Например, Песцов всегда очень красиво и чисто одет. В замшевых ботинках, на которых нет ни единого пятнышка, даже странно, кто-то, наверно, чистит ему ботинки, сам он вряд ли, он даже тетрадки запихивает в сумку так, что потом достает все помятые, с загнутыми страницами. В элегантных пиджаках и белейших рубашках, а иногда приходит в шелковом галстуке. Выглядит отлично, как актер в телевизионной рекламе, даже похож на кого-то. Но человек он совершенно мерзкий – лживый, подлый и вредный.

– Из детского дома? – спросил священник.

Я кивнула. Может, спросить его, почему это понятно?

– Сбежала? – продолжал он спрашивать мягко, но как-то так, что не ответить честно было невозможно.

– Нет. Я ездила в Москву, к маме, на кладбище, должна была вернуться вовремя, но задержалась.

Он спокойно слушал, кивая головой и слегка улыбаясь, как будто я говорила о приятных вещах. Наверно, у него такая маска. Может, ему с ней легче и привычнее, ведь к нему все приходят рассказывать о своих бедах. Многие люди носят маски. Мне кажется, что Серафима – самая зловредная наша учительница – тоже ходит в маске. Иногда она вдруг съезжает, если неожиданно что-то спросить, или Серафима задумается, и тогда она становится похожей на добрую и растерянную даже женщину. Но такую бы дети уничтожили. Поэтому она сделала себе маску и ходит в ней. Так и священник. Ведь все ждут, что он их поймет, выслушает, даст добрый совет. Или он правда такой доброжелательный? Как это понять?

– Тебя не ищут? Ты позвонила?

– У меня потерялся телефон, – сказала я, чтобы не рассказывать о неприятном инциденте в поезде. – Может быть, ищут.

– Хочешь, я отвезу тебя в детский дом?

Такая мысль даже не приходила мне в голову. Я в нерешительности молчала. Если бы я была уверена, что сейчас мне не устроят головомойку в детском доме, я бы бегом побежала, чтобы поскорее лечь спать. Больше всего я хотела есть и спать. И еще согреться. Но чтобы такое оставили незаметным… Нет, мне сейчас до глубокой ночи будут объяснять, как я плохо поступила, я буду стоять перед воспитателем, сегодня дежурит Любовь Игоревна, очень упрямая и знающая только свою правду. Она мне будет угрожать разными наказаниями – ничего из этого, скорей всего, не исполнится, но я буду стоять и слушать, слушать, а она – говорить, говорить, говорить…

– Чаю хочешь? – неожиданно спросил священник и, не дожидаясь моего ответа, взял меня за руку: – Пойдем.

Я поднялась за ним на второй этаж. Вот это да! Боярские палаты внутри оказались современным домом – таким, какие я видела только в фильмах о зажиточных москвичах или иностранцах. Много света, в углу – зеленое деревце, стены – светлые, но не белые, а сливочные. Меня поразила необыкновенная чистота в доме, несколько больших икон. Вокруг одной было много маленьких – и без рамок, и совсем в простых рамочках, и в золоченых. Я просто засмотрелась. Со всех сторон на меня смотрели строгие, страдающие глаза святых.

Священник, зайдя в большую комнату, на пороге которой я стояла, не решаясь пройти дальше, быстро и привычно перекрестился.

Пахло в доме очень приятно, чем-то сладким и печеным. Я втянула носом запах.

– Ясно, – засмеялся священник. – Снимай ботинки, иди вот сюда, помой руки.

Ванная… Я таких никогда не видела, даже не представляла, что в обычном доме такое может быть. Очень большая, светлая, в углу стояло ароматное хвойное дерево – настоящее дерево росло в ванной комнате, стены сверкали, как морская вода. Я помню гладь сине-зеленого моря, это одно из самых красивых воспоминаний моего раннего детства – огромное сверкающее море, теплое солнце и смеющаяся мама с длинными мокрыми волосами.

Вместо раковины был как будто большой медный тазик. На блестящем кране не было ручки, вода потекла сама, когда я приблизила руки. Я от неожиданности отпрянула.

– Разберешься? – заглянул ко мне священник. – Вот, возьми полотенце. А что у тебя с рукой? – он, нахмурившись, посмотрел на мою разодранную руку.

– Упала, – ответила я.

Главное, чтобы он не подумал, что я могу что-то украсть. Может, так и сказать ему? Я взглянула на священника. Как к нему обращаться?

– Я хотела сказать… Я не ворую. Ничего и никогда. У меня была очень хорошая мама…

Я понимала, что говорю что-то не то, но мне вдруг стало страшно. Я сама увидела себя в зеркале. Оказывается, я была очень чумазая, с растрепанными волосами. Джинсы надо было постирать еще на прошлой неделе, но завхоз никак мне не могла подобрать брюки – все были или малы, или велики. Других у меня сейчас не было. В школу я хожу в форме, но сегодня специально надела джинсы, в дорогу… И я же упала на землю, когда у меня отобрали двести сорок рублей у магазина… И вообще… Дело не в джинсах. Я смотрела на себя в зеркало настороженно, испуганно. Просто не была похожа на саму себя. Как он только меня пустил в дом?

– Я не ворую, – повторила я.

– Да Господь с тобой! – засмеялся священник. – Что ты вдруг! Как звать-то тебя?

– Руся, – ответила я по привычке.

– А крещена как? – спросил он, как будто ничуть не удивившись моему необычному имени.

– Елена.

Он кивнул, с доброжелательным любопытством, как мне показалось, глядя на меня.

– Ты присаживайся вот сюда, – он указал мне на стул с высокой спинкой у большого, слишком длинного и широкого стола, когда я вышла из ванной, пряча за спиной свою разодранную руку, которая смотрелась очень страшно.

Интересно, у него такая большая семья – зачем ему такой стол? В доме было тихо, я слышала, как тикали часы, но почему-то чувствовалось, что где-то в других комнатах еще есть люди.

– Крещеная, говоришь? – спросил священник, довольно ловко справляясь с какими-то кнопками на блестящем кухонном столе… Это же такая плита! Раздался удивительно вкусный запах, и заскворчало в кастрюле.