Филипп Филиппович вдруг насторожился, поднял палец.

– Погодите-ка… Мне шаги послышались.

Оба прислушались, но в коридоре было тихо.

– Показалось, – молвил Филипп Филиппович и с жаром заговорил по-немецки. В его словах несколько раз звучало русское слово «уголовщина» [Булгаков 19696: 136].

Как отмечает Куртис, в «Мастере и Маргарите» «Мастер описывает свое общение с ОГПУ шепотом, неразборчиво, должно быть, как для рассказчика, так и для читателя» [Curtis 1996: 223]. Осведомленность нашего рассказчика весьма ограничена тем, что он может подслушать или списать. Никак не объясняется, когда для нас была сделана копия журнала Борменталя. И все же само его наличие делает очевидным тот факт, что читаем мы не сам дневник, а кем-то изготовленную копию: там, где используются слишком абстрактные медицинские понятия, сделаны сокращения и, как ни странно, знаки пунктуации не проставлены, а заменены словами: «Лабораторная собака приблизительно 2-х лет от роду. Самец. Порода – дворняжка. Кличка – Шарик. <…> Вес 8 кг (знак восклицат.)» [Булгаков 19696: 75][129]. Тот абзац, где рассказчик впервые упоминает журнал, прямо указывает на прозаичного въедливого копииста: «Из дневника доктора Борменталя. Тонкая, в писчий лист форматом тетрадь. Исписана почерком Борменталя. На первых двух страницах он аккуратен, уборист и четок, в дальнейшем размашист, взволнован, с большим количеством клякс» [Булгаков 19696: 75]. Это предисловие-заключение загадочным образом обрамляет дневник, побуждая читателя задаться вопросом, кто же имел доступ к этому компрометирующему документу и предоставил его нам.

Незначительные, но тщательно подчеркиваемые различия между оригиналом и копией читаемого нами дневника наводят на мысль о расшифровке. Подобные же предисловия сопровождают копии писем, рукописей и прочих документов, обнаруживаемых в делах тайной полиции. Учитывая ее привычку делать копии с оригиналов, для переписчика было весьма характерно перечислять характеристики оригинала, которые будут утрачены при копировании, как в случае с письмом от руки и печатным текстом. Очевидно, Булгаков ссылается на одну из самых распространенных практик тайной полиции в отношении конфискованных рукописей: копирование большей части или всего документа целиком и сохранение копии, после того как оригинал порой возвращался тому, кому принадлежал. Это действительно было настолько обычным делом, что значительную часть работы по составлению досье тайной полиции занимало именно копирование. Часто неполные, необъективно сделанные копии подменяли собой оригинал, который уничтожали или возвращали владельцу. Копия становилась финальной версией текста, потому что оригинальная рукопись, даже вернувшись к автору, становилась в связи с конфискацией настолько неблагонадежной, что издать ее было практически невозможно. Пример подобного, описанный в главе пятой, – это «Журнал счастья» Николае Штайнхардта, который сначала был тайком сфотографирован тайной полицией у Штайнхардта дома, а затем конфискован и переписан ею же, прежде чем отдан автору [Steinhardt 1997: 3]. Среди литературных произведений, которые, подобно «Журналу счастья», сохранились для нас благодаря копиям, сделанным тайной полицией, «Дневник» Булгакова – безусловно, самый знаменитый. Конфискованный в 1926 году, дневник был переписан тайной полицией и возвращен автору, который, как упоминалось ранее, впоследствии сжег его как оскверненный и скомпрометированный [Шенталинский 1995: 111–112]. Дневник впервые был опубликован в 1990 году, вскоре после того, как обнаружился в архивах КГБ[130].

Если рассматривать их в таком свете, небольшие вариации в «Мастере и Маргарите» схожим образом могут привлечь внимание к деятельности рассказчика по копированию, компиляции и сочетанию фрагментов рассказов. Ладная последовательность кажущихся случайными отрывков историй – сон Ивана начинается ровно там, где закончился рассказ дьявола, а Маргарита открывает именно ту главу рукописи Мастера, которой продолжается история из сна Ивана – вероятно, не столь чудесна, как кажется поначалу. Ведь она может быть и результатом кропотливого труда по копированию и объединению, предпринятого рассказчиком. Несмотря на столь различное происхождение, эти три фрагмента иерусалимской истории имеют между собой нечто общее: каждая могла бы оказаться в архиве тайной полиции. Нам прямо говорится, что появление Воланда в Москве было широко задокументировано в полицейских сводках свидетелей и осведомителей. Мы наблюдаем за тем, как Иван силится написать вразумительный и доступный отчет о своей встрече и беседе с Воландом, включающий в себя рассказ последнего об Иешуа. А значит, сны вовлеченного в историю и заключенного в психиатрическую лечебницу Ивана прекрасно могли стать предметом обсуждения в беседе с профессором Стравинским, чей психиатрический кабинет на протяжении романа выступает чем-то вроде дополнительного милицейского участка. Наш рассказчик имеет доступ не только к отчетам полиции, но и к исследованиям «опытных психиатров», среди которых наверняка и самый уважаемый московский психиатр – тот самый профессор Стравинский. Как вспоминает сам Мастер, его скандальный роман прошел множество редакционных и цензурных отделов. Согласно заведенной в те годы практике, известной нам на примере самого Булгакова, подобный текст наверняка бы скопировали и оставили на вечное хранение, прежде чем вернуть опальному автору.

Как видели собственными глазами Булгаков и Мастер, рукописи все же горят. Но без ведома писателя делаются копии; слегка искаженные, они тем не менее доходят до читателя. Повторы и необычные переходы в «Мастере и Маргарите» позволяют увидеть рассказчика за работой над переписыванием различных текстов и, что куда важнее, копированием самой практики копирования. Эта практика характеризовала целый жанр, который угрожал конфискацией и поглощением в том числе и рукописям самого Булгакова, – досье тайной полиции. В ответ на эту угрозу автор оформил свой текст как копию досье и сымитировал его структуру. Главные герои «Мастера и Маргариты» представлены языком полицейских сводок, через личную биографию и особые приметы. Взгляд нашего рассказчика кажется всеобъемлющим, но при близком рассмотрении его картина мира оказывается скорее аккуратным коллажем фрагментарных наблюдений, сделанных соглядатаями, прохожими и бухгалтерами, каждый из который – наверняка осведомитель. Наделенный своим легендарным всеведеньем, таинственный рассказчик связывает их доклады воедино. Гордясь собственной работой, он теснит конкурентов, занятых тем же делом, причем конкурентами его оказываются вовсе не местные бабушки, а сотрудники тайной полиции, занятые делом Воланда. Имитируя их работу над созданием полицейского досье, рассказчик пытается присвоить себе влияние этого зарождающегося жанра и восстановить авторитет литературного текста, обращаясь к тем самым практикам, которые поставили его под угрозу. Имитация полицейского досье в «Мастере и Маргарите» никогда не обнажает саму модель для подражания целиком. Рассказчик делает тонкие отсылки к этой модели, одновременно аккуратно пряча ее следы. В случае полицейского досье подобное сокрытие механики подчеркивает его мощь – ту самую, которую текст заимствует. Тем не менее подражание романа досье тайной полиции обнажает некоторые его важнейшие черты и проливает свет на то глубинное воздействие, которое оно оказывает на литературное творчество своего времени.

Скрупулезно выпестованная и сокрытая, эта связь между