На Казанскую отмучилась старая вдова. Тихонько заснула после обеденной трапезы, да и не проснулась более. Лежала старушечка под образами с просветленным лицом, на котором не осталось и следа от мирских горестей. Отчитал дьякон заупокойную службу по усопшей, и схоронили Евдокию, поставив на могилке простой деревянный крест. А после похорон пошел снег, такой густой и пышный, что сразу покрыл землю, спрятав все следы и осеннюю грязь.

– Видно, простил Господь матушке все прегрешения, раз снег пошел, – тихим усталым голосом произнесла Дарья.

Она прижала к себе притихших и каких-то немного пришибленных похоронной суетой сыновей и задумалась о дальнейшей жизни. Остаток денег, что давал матери Ефим, весь ушел на похороны и поминки, запасы на зиму не такие уж и великие успели бабы сделать, так что не представляла Дарья, как же дальше жить, как растить, поднимать на ноги сыновей.

Старшенький Николка вывернулся из-под материнской руки и внимательно смотрел на мать. Мальчик понимал, что эта неожиданная ласка матери происходит от растерянности и страха за них, ее детей. Николка был не по годам умен и хорошо помнил отца, в отличие от младшего Юрашика, который доверчиво смотрел на мир и многое принимал как игру. Да и чувствовал Николка, что стал старшим мужиком в семье, и ему отвечать за родичей. Он вспомнил разговоры подначальных отцу стрельцов и обратился к Дарье:

– Матушка, а остались ли у тебя грамотки отцовские?

– А почто ты вспомнил о них сейчас, сыночек? – ответила удивленная мать.

– Да слыхал я давно еще от стрельцов, что полагается стрелецким семьям казенное содержание. Особливо ежели погиб оный стрелец на государевой службе. Наш-то батюшка так и погиб. Вот с грамотками ты и выхлопочешь нам содержание, проживем, даст Бог.

Дарье по-новому взглянула на Николку. Ее потрясла рассудительность сына, ведь сама она даже не подумала о такой возможности. После этого случая она всегда советовалась с сыном, как со взрослым, каждый раз удивляясь зрелости его суждений.

Сыскала вдова сотника мужнины жалованные грамотки, перечла их не раз и вновь пригорюнилась.

– Эх, Николка, Николка. Кто ж нам сейчас выплатит казенное-то содержание, когда нету в Царицыне даже дьяка приказного государева! Куда ж идти-то с этими грамотками.

– Ты, матушка, не горься раньше времени, а сходи к отцу Николаю, он-то умный человек, давно в Царицыне, глядишь, что и присоветует.

На следующий день Дарья отстояла обедню, исповедалась, причастилась и подошла к священнику с вопросами. Она поведала отцу Николаю о своих бедах, и он подтвердил Николкины слова о казенной пенсии, что полагалась ей и детям, и присоветовал ехать в Москву с челобитной. А напоследок вызвал священник дьяка и велел тому составить для вдовы сотника Васильева прошение, да еще сам отписал грамотку, как справно нес государеву службу сотник и как погиб он от руки воровских казаков Стеньки Разина, и запечатал своей печатью.

Премного благодарила Дарья отца Николая за заботу, но ума приложить не могла, как добраться по зиме с малыми детьми до Москвы. Грустно поведала уставшая женщина своим домочадцам о новых препонах, что появились в их и так тяжелой жизни.

– Как мы до столицы-матушки доберемся, один Бог знает! Да и денег-то у нас на дорогу вовсе нет. Избенку вот разве что продать, так много ли за нее дадут.

Даже разумный Николка не знал, что присоветовать матери при таком раскладе. Но тут растерянной семье Васильевых пришла на помощь Ануш. После смерти Евдокии она совсем притихла и старалась как можно меньше попадаться на глаза другим людям. Тихонько садилась она в темный угол, привычно обняв колени и положив на них голову, и слушала разговоры Дарьи и Николки, со страхом ожидая, что же будет с ней. Ведь судьба едисанки нисколько не занимала Дарью, ей и своих забот хватало. Потому-то Ануш и встрепенулась, когда услышала жалобы хозяйки на невозможность отправиться в Москву. Девушка вспомнила о нечаянном подарке Ефима, который сунула в сарайчик, не глядя.

Ни слова не говоря, выскочила едисанка из избы, быстро отыскала узел, что уже успел покрыться пылью и паутиной, и влетела в горницу, протягивая находку Дарье:

– Даша, можно ехать! Тут деньги, хватит мало-мало!

Женщина недоверчиво приняла из рук Ануш сверток, развязала узел и ахнула: перед ней вместе с отрезом алого златотканого бархата лежали дивные изумрудные серьги и такое же кольцо венецейской работы. Да, денег, которые можно выручить за эти вещи, с лихвой хватит на дорогу, да и на жизнь в столице по первости хватит.

Но Дарья недоверчиво обратилась к Ануш:

– Откуда у тебя такое добро, уж не краденое ли оно?

Девушка печально покачала головой:

– Нет, Даша, нет, я не красть, мне Ефим дать, когда ты не взял. Злой был, просто дал, не глядя, и ушел...

Горькие слезы полились из глаз несчастной едисанки. Она с болью вспоминала о Ефиме, о своих несбыточных надеждах.

А Дарья при этих словах отшатнулась от драгоценностей, как от ядовитой гадины, и воскликнула:

– Никогда не возьму Ефимовых подачек!

Но Николка остановил готовую сорваться на крик мать:

– Не гоже нам сейчас, матушка, обидами считаться. Через чужие руки Господь нам помощь послал в трудный час, грех не принять ее.

Дарья, скрепя сердце, приняла здравые слова сына и отправилась продавать украшения. Никаких трудностей с продажей у нее не возникло, ведь была она сестрой известного Разинского есаула Ефима Парфенова, поэтому не возникло у купца вопросов, откуда такие дорогие вещи у небогатой на вид женщины. Сам же купец был премного доволен такой выгодной покупкой, которая обещала ему в будущем изрядный барыш.

...Ануш наблюдала за скорыми и обстоятельными сборами семейства Васильевых, и сердце ее отчаянно билось от страха перед будущей неизвестностью. Наконец девушка не выдержала напряжения и с плачем бросилась в ноги молодой вдове:

– Даша, не бросай меня! Я пропасть тут одна, совсем-совсем!

– Иисусе Христе! Вот ведь забота на мою голову! – воскликнула раздосадованная Дарья. – Да куда ж, скажи на милость, я тебя деть должна?

– Возьми с собой, Даша! Я тебя госпожа звать буду, я все-все работать буду, только не бросай! – и девушка, рыдая, обхватила колени Дарьи.

А Дарья стояла в конец растерянная, совершенно не понимая, что же ей теперь делать. Ей жаль было сироту-едисанку, да и помогала она не раз им, но взять с собой в дальнюю дорогу лишний рот – мыслимо ли дело при такой-то скудности средств!

Да еще маленький Юрашик заныл протяжно:

– Маманька, возьмем с собой Анушку, она мне баранчиков из глины делать станет и песни петь! Она хорошая, добрая! Ну давай возьмем с собой Анушку, а?

Пацанята привязались к едисанке, которая все свои нерастраченные чувства обращала на их русые головенки, баловала ребятишек и играла с ними больше, чем родная мать, занятая всяческой бабьей работой, коей невпроворот вечно, особливо ежели нет рядом с бабою мужика.