Я ожидал, что это признание приведет к тому, что художник облегченно вздохнет и примется давать мне новые указания с терпеливостью того, кто вынужден сносить непонятливость ученика. Но мои слова, напротив, привели к взрыву ярости и крайнего изумления.

— Если вы не расшифровали рукопись, — воскликнул он, — то откуда же тогда вам известно о проекте «Амфитрион»?

Ремиджио Коссини поймал меня на оговорке. Сам не знаю почему я отважился спросить у него, из каких источников взята его информация и каким образом стало возможным, что и он в курсе проекта «Амфитрион», если ему также не удалось разобраться с шифром вольпук. Как бы там ни было, для него стало ясно, что я прибег к помощи третьего лица для того, чтобы расшифровать рукопись, что являлось нарушением тактики кодекса, заключенного нами с самого начала.

— Я думал, что Фрестер был тем, кому предстояло сыграть роль дурака в этой истории, — сказал в конце концов Коссини, полностью забыв о присущей ему холодной вежливости. — Надеюсь, вам не придется жалеть о совершенной вами глупости. Проблема игры в шахматы живыми людьми состоит в том, что они не имеют обыкновения соблюдать самые элементарные правила.

Так закончилось навсегда странное общение, которое мы поддерживали до этого дня.

Через несколько дней мне стало известно, что в точном соответствии со страхами Ремиджио Коссини в Великобританию приехал тот, кого мы называли Богарт, с целью завершить дело, которое раньше мы считали оконченным смертью Фрестера. На этот раз, излишне говорить об этом, его манеры были еще менее утонченными, чем при нашей женевской встрече.

Короткого телефонного звонка полковника Кэмпбела оказалось достаточно, чтобы сообщить мне о том, что нечто наконец разрушило обманчивое спокойствие моря, по которому до сих пор мы с художником совершали плавание. Тоном, несколько напоминающим интонации секретаря, который за несколько месяцев до этого принял нас в кабинете душеприказчика, мой бывший начальник сообщал мне, что наконец разгадал шифр барона и будет рад, если я навещу его в Эдинбурге, где мы вместе прочитаем рукопись. Не требовалось блестящей интуиции Коссини, чтобы понять, что старый полковник не только не продолжал блуждать в хитросплетениях вольпука, но за его спиной прямо и угрожающе, подобно дулу револьвера, балансировала в тот момент неизменная сигарета, которая так хорошо была известна наследникам Блок-Чижевски. Мой ответ был не многословнее, чем приглашение старого полковника. Плохо скрывая свой интерес относительно возможности прочитать рукопись, я сообщил ему, что в тот же самый вечер сяду на первый поезд до Эдинбурга. Мы сможем посвятить столько времени, сколько потребуется для дешифрирования материала, который, тут я солгал, возможно, содержит некоторые положения исторического характера, нужные для романа, который я собираюсь написать.

Я всегда спрашивал себя, как именно сумел Богарт приехать в Лондон в тот самый момент. Наиболее логичным было бы предположить, что, в противоречии с моими изначальными подозрениями, полковник Кэмпбел звонил мне из своего эдинбургского имения, находясь в одиночестве или в компании кого-либо другого, возможно, не менее ненавистного наемного убийцы того безумного игрока, который вызывал такой энтузиазм у Коссини. Тем не менее, думаю, мне никогда не удастся придать воинам этой секретной армии облика, отличного от лица Богарта. Даже сегодня, когда злая судьба вывешивает на моем пути афиши фильмов, в которых играет актер Хэмфри Богарт, где изображено его лицо, дрожь охватывает меня с головы до ног, и я чувствую себя так, будто каждое такое изображение соответствует всякий раз другому человеку, одному из бесчисленных клонов. Таким образом мой разум пытается освободиться от множественных страхов, внушаемых определенным и неповторимым лицом.

В любом случае в тот вечер Богарт находился уже не в Эдинбурге, а в Лондоне и, кроме того, демонстрировал такие способности к интуиции, что им мог бы позавидовать сам Коссини, ибо легко вычислил, что звонок полковника Кэмпбела приведет меня не в столицу Шотландии, а в аэропорт Хитроу, где он и встретил меня с улыбкой охотника, который видит, как из чащи выходит загнанный зверь. Еще до того, как я успел расплатиться за такси, которое привезло меня туда, Богарт затолкнул меня на заднее сиденье автомобиля, шофер которого никак не отреагировал на насильственное похищение. Затем, повинуясь кивку Богарта, водитель привел машину в движение.

— Вижу, что вы очень торопитесь нас покинуть, друг мой, — пробормотал Богарт, разыскивая что-то в карманах своего пиджака. — Бедный полковник Кэмпбел будет очень разочарован, что вы потеряли интерес к рукописи. — И он поднес к губам одну из своих неизменных сигарет.

Ситуация казалась мне скорее надоедливой, чем ужасающей, и, возможно, я заскучал бы, если бы в этот момент Богарт не зажег наконец свою сигарету, которую я всегда считал непригодной к употреблению и служащей лишь для создания определенного имиджа. Этого минимального жеста было достаточно, чтобы вызвать во мне дрожь — не от страха, бок о бок с которым я научился жить за последние месяцы. Я дрожал от ощущения того, что Богарт также принадлежит к криминальной полиции особого рода, вымуштрованной для защиты некоего темного секретного короля, который недосягаем для каких-либо законов и неподвластен правосудию, как если бы он был абсолютным движителем зла. Возможно, тогда человек, внушивший нам страх в далеком кабинете в Женеве, был всего лишь одной из многочисленных копий Богарта. Этот трезвенник боролся с желанием прикурить сигарету, как если бы тем самым он приобрел хотя бы минимальное отличие от остальных, более, чем он, приспособленных для того, чтобы повсеместно сеять ужас. Где-то в мире, в каком-то секретном архиве, по всей вероятности, существовал ряд до абсурдного похожих друг на друга дел. Неуверенная рука была обязана заносить в них и пронумеровывать данные о всевозможных качествах Богарта, стараясь безуспешно добиться единства внешнего облика, жестов, походки, пороков, способов заниматься любовью и совершать убийства у тех, кому принадлежали эти личные дела. И в том же самом месте на верхних полках находились мое личное дело и папка с именем Ремиджио Коссини, в ожидании того, когда кто-то отправит эти документы в измельчитель забвения.

Такси уже покинуло окрестности аэропорта и въехало в кишащий, словно муравейник, город. Создавалось впечатление, что его многочисленные светящиеся огоньки вот-вот погаснут. Казалось, что они, так же как свистки автомобилей и людской говор, осознают, что в любой момент покрывало тени и тишины накроет их существование. И действительно, город не замедлил погрузиться в сон под шум раскачивающихся на ветру деревьев, а тени становились все более и более длинными. Я не заметил, как мы проехали через центр и теперь приближались к предместьям, туда, где ожидало меня это окончательное решение, которого так долго ждал и боялся Коссини. В какой-то момент мне захотелось спросить у Богарта, как ему удалось узнать о том, что мы с Коссини не отказались от поисков пути проникновения в тайну, но слабая надежда на то, что художник все еще находится вне пределов досягаемости этого человека, потребовала от меня гордо хранить молчание. Тем не менее, будто бы читая мои мысли, Богарт сделал один из характерных для него жестов, свидетельствующих об усталости, и сказал: