Однако Коссини, я хорошо это знал, вовсе не обладал душой поэта. Следовательно, путешествие, о котором он говорил, было на самом деле путешествием. Но — куда? В каком месте находилась та часть правды барона, которую художник считал зашифрованной в нашей рукописи? А быть может, Коссини и знал об этом? Несомненно, в результате нашей последней беседы и предательства полковника Кэмпбела художника также захватили где-то на вокзале или в аэропорту, хотя он предпринял это путешествие вовсе не для того, чтобы убежать от судьбы, которая, как имел любезность предупредить меня Богарт, рано или поздно настигла бы моего товарища. Нет. Целью Коссини должно было быть желание докопаться до истины раньше, чем другим удалось бы погрузить художника в вечные сумерки сознания, каким стало его сумасшествие.

Женева, Лондон, Вена. Из своего одинокого существования в Ноттинг-Хилле я тысячи раз посещал эти места, указанные на нашей личной карте. В течение последних лет судьба неоднократно возвращала меня в эти пункты, без чего ее недавний поворот не смог бы воскресить горькие воспоминания о художнике. Каждый город, каждое лицо и каждое слово, произнесенное на незнакомом языке, казались мне носителями той портовой холодности, которая заставляет нас чувствовать самих себя изгнанниками. Все это ни тогда, ни теперь, когда я посещал эти города, как если бы я никогда их не видел, не указывало мне даже на малейшие признаки того, что Минотавр, на поиски которого отправился Коссини, уже находится в заключении. Наконец, когда я уже был готов отказаться от своих попыток хоть как-то разобраться во всем этом, случай привел меня в то место, которое полностью ускользало от моего внимания. Свет пролился не в виде чего-то зашифрованного в одном из уголков моей памяти, он вспыхнул после получения мною одной телеграммы. Она была одной из тех надоедливых телеграмм, при помощи которых мои издатели обычно указывают мне на необходимость новой поездки для продвижения моих книг на рынке. Обычно, из чувства пренебрежения, я должен напиться, когда узнаю о новом пункте, куда забросят меня литературные обязанности, с каждым разом все менее и менее приятные. Однако на этот раз что-то заставило меня интуитивно почувствовать, что у этой поездки, внешне похожей на остальные, должно быть какое-то особое предназначение. Так, не задумываясь, я разорвал конверт и увидел, как передо мной с силой взрыва на солнце возникло столь желанное слово — Франкфурт. Название этого города повертелось в моей голове и направило мои мысли к воспоминаниям о наследстве барона. Ослепленный, вероятно, своим обычным пренебрежением к очевидному, Коссини, должно быть, вначале подумал о том, что фигуры, которые передвигал барон из загробного мира, ограничивались тремя именами, указанными в его загадочной приписке. Вероятно, только впоследствии он столкнулся с тем, что наше трио наследников на самом деле представляло собой квартет. Оно было не треугольником, а, скорее, прямоугольником, четвертая вершина которого должна была находиться во Франкфурте, где был расположен дом для престарелых, в пользу которого барон оставлял щедрые пожертвования. Не это ли путешествие было именно тем, которое художник собирался совершить перед нашим последним разговором? А может быть, я сам выдумал это, зараженный идеями своего товарища? Никто и ничто не могло дать ответа на эти вопросы, что, однако, не помешало мне ухватиться за эту единственную хрупкую ниточку Ариадны для того, чтобы продолжить собственный путь к истине.

Через пять дней я приземлился в аэропорту Франкфурта с твердым намерением посетить все дома престарелых в городе, чтобы обнаружить следы завещания Блок-Чижевски. Затея казалась настолько абсурдной, что любой другой отказался бы от нее, но я был уверен, что моя интуиция приобретет большую определенность по мере приближения к тому месту, в котором мне было предназначено оказаться с самого начала моей гротескной одиссеи.

Было бы слишком утомительным описывать подробности моего хождения по домам престарелых Франкфурта в поисках информации о том, связан ли какой-нибудь из них с именами барона Блок-Чижевски или генерала Тадеуша Дрейера. Я раздавал деньги и просматривал длинные списки проживающих, не зная точно, какое имя искал. Достаточно лишь заметить, что недели, занятые этими поисками, прошли для меня как бы вне времени, будто моя идея фикс продолжить неудавшиеся попытки художника вела меня на край света, а единственным компасом мое собственное страстное желание почти на грани нервного расстройства. Когда наконец мне удалось отыскать заветное место, я ощутил, как опустилась вниз последняя песчинка в огромных песочных часах, которые вели отсчет моего существования и жизни Коссини с момента смерти барона Блок-Чижевски.

Место, куда привели меня мои поиски, было одним из тех обветшалых и неухоженных домов, где находят свой приют скорее бродяги, чем пожилые люди, учреждением без названия, администрация которого получает из социального бюджета гораздо больше средств, чем тратит на своих постояльцев. Готовый к любым неожиданностям в том, что было связано с историей барона, я тем не менее испытал удивление, узнав о том, что он не только передал этому заведению в собственность свои женевские владения, но и на протяжении многих лет оставался самым почитаемым и щедрым благотворителем этого дома престарелых. Управляющий приютом был почти так же стар, как и большинство обитателей учреждения. Хотя он с самого начала утверждал, что у него проблемы с памятью, нескольких марок оказалось достаточно, чтобы она восстановилась. Проследив до этого места пути использования наследства барона, растрачивая свою жизнь с пылом, которого я и сам не предвидел, я в определенной степени имел право на то, чтобы каким-либо способом выяснить суть дела. Благодаря интуитивным исследованиям Коссини зубчатые механизмы жизни и смерти моего бывшего соперника по шахматам были уже собраны в моей памяти. Администратору потребовалось придать им минимальный импульс, чтобы они начали свой ход. Мне трудно давался этот последний шаг к истине, который полностью зависел от старого врача, не страдающего избытком честности, безусловно, знавшего значительно меньше, чем хотел показать. Несомненно, этот человек позволит своим воспоминаниям всплывать очень медленно, ожидая, что мое стремление узнать принесет ему дополнительный доход. Однако теперь я имел достаточно времени для того, чтобы выслушать его, и терпеливо ждал его версии нашей истории.

— Это будет последний раз, когда я говорю с посторонними о том, что касается покойного барона Блок-Чижевски, — предупредил меня старик в тот вечер. — Он всегда просил нас проявлять осмотрительность, говоря о его делах. К тому же я не считаю правильным говорить о них со столькими людьми.

Он говорил с упреком, почти с высокомерием брошенной любовницы и мелодраматической интонацией, приобретенной им в результате чтения чрезмерного количества дешевых романов. Вероятно, его история была такой же двойственной, как и все, что имело отношение к барону Блок-Чижевски, но в конце концов я почувствовал в его интонациях ту искренность, которая полностью отсутствовала в ходе моих предыдущих расследований. В его словах не было чего-либо такого, что сегодня можно было бы оценить как неопровержимое доказательство. Тем не менее на этот раз история, рассказанная администратором, наконец-то позволила рассеять туман если не над всей панорамой пейзажа, остававшейся в полной дымке в течение последних лет, то, по крайней мере, над отдельными ее частями.