– Мне кажется, они не бросят гнездо, если мы их перенесем.

– А если бросят? – возразил Алексей, стоя рядом и устало разглядывая «семью». – Нет, нельзя переносить. Семья – это святое. – Тут он не сдержался, хрюкнул, едва пересиливая смех.

– Нет, – не сдавался физик, – я наблюдал. Они ни разу из гнезда не ушли. Даже не кормятся, наверное. Как рыбы… есть такие рыбы, которые во рту икру берегут, а потом мальков. И пока те растут, не едят ничего. Наверное, эти тоже не едят, детей охраняют. И нас совсем не боятся.

Твою мать, во рту икру берегут… ни разу не слышал. Мы все выстроились перед гнездом.

– Проша, ты еще переговоры устрой, может, усыновят, – сказал Алексей. – Сколько здесь детей? Двадцать четыре? О! Двадцать пятым, значит.

– Переживаю, они до нас не доживут, – проворчал радист, качая головой.

Чувствовалась издевка в этом его «переживаю».

– А как же они охраняют, если тебе на руки… мм… первенца отдали и не возражают? – спросил я, так и не определившись, как их назвать.

– Не знаю, – смутился Прохор. – Наверное, не охраняют, а греют, например. Чтобы не простудились…

Наши потные лица тут же разгладились – точно греют. Жара день и ночь такая, что этих самых зайцев печь можно, не заморачиваясь изобретением огня, а он – чтоб не простудились. И что интересно, такой человек, так сказал, что после этой дурацкой фразы всем зайцев стало жалко, да и самого Прошу тоже.

Не охраняли, сидели и грели.

Эти двое «родителей» из крокодило-ящеров все время смотрели на нас из своего жилища. Пока мы промеряли длину борозды, вспаханной «ланкастером» при торможении по джунглям, пока решали, что нужно сделать в первую очередь, а что можно отложить на потом, пока размечали ширину просеки, которую теперь будем рубить к пляжу. Сидели, смотрели и грели.

В этих играх со зверушками виноват, конечно, Проша, но семья, ворочавшая вслед за нами головами, к вечеру сидела у меня в печенках. Мне их жалко, что ли?! И похоже, не только мне, потому что за ужином решили, что завтрашнее утро посвятим гнезду.

Утром бортстрелок по воду ушел, за дичью, силки проверить. Вернулся – улыбка во все лицо – лыбится и ничего не говорит. Сколько ни спрашивали, молчит и смеется, смеется и молчит.

После завтрака вышли на просеку, пять минут, и мы на диспозиции. Проша летел первым как на парусах, майку на голову на ходу повязал, приговаривая:

– Да мы быстро, тут работы-то…

Вдруг затормозил и в наши лица пристально так принялся вглядываться. Петр Иваныч смеялся уже вслух. Алексей ржал:

– Я же говорил, усыновят.

Два крокодило-зайца сидели и смотрели, а между ними – яйцо в очках и майке на голове… то есть на яйце… ну я даже и не знаю, как это назвать. Я, еле сдерживая смех, спрашиваю:

– Кто… значит, этого… слепил?

Радист шею вытянул, глядя на Прошино лицо. А Проша улыбался, очки подоткнул. Молчит, а морда довольная вроде как. Значит, не обиделся, и то хорошо.

Это радист вчера, похоже, придумал. Он возле костра до поздней ночи сидел. Очки – из местной травы, из дров – чурбачок покороче, пожертвовал даже своей майкой и повязал ее на манер Проши. Может, даже кто помогал. Больно хитрые рожи и довольные.

Перетаскивали, матюкаясь и удивляясь, как вообще могли на это согласиться. Сооружение содержало в себе пару-тройку сгнивших сто лет назад бревен, лесной мусор, чьи-то кости, ветки и камни, лежавшие здесь – было такое ощущение – со дня сотворения Земли.

– Это же надо, ну як дети, – ворчал Петр Иваныч, таща солидный кусок постройки. – Ну, Проша, ну, Проша, семья тебе! Но жалко ведь, черт возьми, как ты сумел нас разжалобить, мы переносим гнездо нашей еды… Неправильно все это.

Было не по себе, конечно. Стыдно, что мы тут дурью маемся, когда дома война. А в глазах стоял отец. Вспомнилось, как ездили в деревню, к маминым бабушке с дедушкой. Дед, наверное, в шутку, попросил его помочь на покосе. Человек городской, отец косил редко, может быть, не очень умело, уставал быстро, но с удовольствием отправился рано поутру, я тоже с ним… И отец вдруг косой гнездо снес, не заметил. Расстроился ужасно, аккуратно сложил мелкие, в серую крапину, яйца в прямо какое-то игрушечное гнездышко, сплетенное из травинок. Подвесил на куст и долго еще оглядывался, но птицы так больше и не появились.

– Потратили два часа, – усмехнулся Костя, отходя от гнезда, устроенного теперь в стороне от просеки.

Куча веток выглядела именно той кучей, найденной в зарослях. Даже обрывки нашей ветоши, которую успели стащить сюда крокодило-зайцы, Проша положил с того боку, где они и были размещены родителями первоначально.

Самих зайцев Проша никому не доверил, передислоцировал и их, и даже скорлупу от старых яиц.

– Чудак-человек, – рассмеялся штурман. – Войдет в историю динозавров как Миклухо-Маклай какой-нибудь.

Мы с Алексеем и бортстрелком взялись уже растаскивать нарубленное с вечера, радист подтесывал очередной гинкго. Видно было, что Проша спешил, оглядывался на нас. Вот он уже схватился помогать тащить Петру Иванычу…

Бюст Прошин незаметно перекочевал в лагерь. Кто его притащил, я уж и не знаю. Только крыло «ланкастера», на которое водрузили статую, теперь напоминало капище доброго божка, потому что на следующее утро перед ним появилась гроздь местных плодов малосъедобного вида…

Наконец Алексей взялся чинить разбитые иллюминаторы – его идея, ему и осуществлять. Как только выдавалась свободная минута, штурман уходил под навес. Осколки плексигласа он собрал давно и теперь складывал их вместе, разбирался, какой к какому подходит и где не хватает. Заняло это у него больше двух часов, мы поглядывали, старались не мешать, своими делами занимались. Только Петр Иванович усмехнулся, остановившись рядом.

– Моему младшему на именины свояк из района игрушку привез. Мозаика. Кусочки разноцветные, а из них надо курицу сложить. Так младший быстро справился.

Штурман буркнул:

– Так твой свояк, наверное, ни одного кусочка не заныкал. А здесь непонятно, что «юнкерс» нам оставил, а что в порошок размолол.

– Це правда, – согласился стрелок и ухмыльнулся так, будто не «юнкерс» нам, а это он своими пулеметами «юнкерсу» окна продырявил.

Наконец внятные осколки кончились, остались только ни к чему не подходящие. На земле образовались два хоть и ущербных, посеченных паутиной трещин, но окошка. Смолу араукарии Алексей собрал еще накануне – ходил вокруг лагеря, отковыривал от стволов янтарные капли, пришел измазанный, со слипающимися пальцами, но с завернутым в местный лопух комом природного клея.

Кусочки норовили объединяться не друг с другом, а с руками мастера, благодушно-сосредоточенное настроение штурмана понемногу улетучивалось, он злился. Но дело двигалось, и наконец работа оказалась закончена.