– Как думаешь, Петр Иванович, винтовкой подбили или из пистолета? Из пистолета не попасть, наверное.

– Штучно не попасть, – подтвердил стрелок, – а если в стаю, то можно. Они через ту скалу плотненько летят, один к одному, как в строю.

Выяснилось, что совсем недалеко джунгли перегорожены каменной стеной, может, пятнадцать метров высотой, а может, и двадцать. Каменную гряду выперло, так и тянулась на несколько километров до самого моря, а то и дальше. Костя, когда рекогносцировку с дерева проводил, скалы, из джунглей торчащие, обозначил. И объяснить толком тогда не смог, почему вихлястой линией они идут, – в зелени не видно, и все. На том и остановились.

Оказалось, стена почти отвесная. Галюченко рассказал, что рамфоринхи красиво, потоком, подлетают к скале, собираются плотнее и всей этой рекой огибают сверху, переваливают через нее.

– Получается, с другой стороны его подстрелили?

– Выходит, что так, – растерянно подтвердил Петр Иванович. – Я туда не полез, никак без лестницы. Да и лестниц таких длинных в жизни не видел.

Какая уж лестница – через скалу высотой метров в двадцать, по его же описанию, но придираться я не стал. По всем раскладам надо на разведку идти. И нашим будет что доложить про это странное место под самым Берлином, о том, что вокруг творится. Да и самим, может, удастся понять, как отсюда выбираться. Мы ведь даже координаты вычислить не смогли. Только вот скала… надо на ту сторону попасть. В обход?

Я и не заметил подошедшего Алексея. Экипаж весь постепенно подтянулся к костру – на рамфоринха посмотреть. Морды хмурые, понятное дело, чем такое открытие обернуться может. Я стал прикидывать, сколько патронов осталось. Галюченко доложил об остатке боезапаса. Получилось, что от изначального комплекта больше половины в наличии. Но это если в воздухе, где бой обычно короткий. А если на земле оборону держать? Расслабились. Отдыхаем в полный рост.

Доклад Галюченко Алешка слышал и будто прочитал мои мысли:

– Скала – не стена, трещины там, ступеньки. Веревки возьмем и переберемся. Строп парашютных у нас – хоть на Монблан собирайся, хоть такелажем каравеллу оснащай.

На Монблан не нужно совершенно, да и не хотелось. А идею бредящий морем штурман подал здравую.

– Завтра на разведку. Командует Морозов, он же узлы морские вяжет, Галюченко – проводник, Климов – член разведгруппы.

Тянуло, конечно, самому пойти, да и у меня с наземной разведкой какой-никакой, а испанский опыт, но комсостава всего двое в наличии, а в веревках Морозов специалист, значит, оставаться в лагере мне.

Уже все спать ушли, а я сидел, привалившись к дереву. Привыкли, что вокруг никого нет, кроме зверья. Теперь этот выстрел. Ничего совсем уж неожиданного, война, но эти три недели в джунглях, неизвестно где, – не ожидали мы врагов так близко.

Темно, угли костра в черноте красным пятном, будто подвешены в ночной темноте. Спать никак не тянуло. Мысли, приходящие после отбоя, бессонница стали уже делом обычным. Плохо это, и настроение себе поганить, и не высыпаться к утру. Солнце встало – работать надо, а не зевать и потягиваться. Мысли одни и те же – Ленинград, как там мои, эскадрилья, где нас похоронили давно, конечно. Хотя мы вроде бы и вне календаря – сколько здесь прошло, ко времени, там прошедшему, отношения не имело. Но все равно чувствовалось, что похоронили. Вернулось ли звено Шабанова, вылетали мы с ними той ночью почти одновременно. Испания вспоминалась, Хименес, не долго его и знал, а запало. Соня, с чего бы Соня? Но тоже…

Послышались шаги, рядом присел Алексей, я-то думал, дрыхнет давно.

– Чего не спишь?

– А ты? – спросил штурман, оно и понятно, что отвечать – не спится, и все, но он продолжил: – Мысли. Лезет в голову всякое.

– Вот и мне… – Я поелозил, плотнее вминаясь в корни дерева, вздохнул и вдруг выдал: – Ленинград, эскадрилья, Соня…

– Соня? – подозрительным тоном переспросил Алексей.

Зря я про нее сказал. Зачем? То, что было дома, – ерунда, дружеское, если получится – здорово, нет – ей же хуже без такого красавца, как я… или как Алексей… или даже мы оба. Сейчас все не так, сейчас кажется, с ней вышло бы иначе, по-настоящему, что ли. Так люди и влюбляются? Или это растерянность, минута слабости? А может, все проще и грубее? Чем меньше удобств, тем больше хочется домашнего уюта, чего уж от себя прятаться. Нет семьи – хочется семью, а появится семья – и вдруг мысли про не догулял, с другой было бы иначе. Вот и кажется, что Соня – та самая, единственная, на всю жизнь. Но ведь только кажется… или не кажется…

Алексей сидел рядом. Молчал, но ответа на свой вопрос уже не ждал, наверное. Да и вопрос был – так, в воздух, мысли вслух. Проболтался я, зря проболтался. Наверное, у него те же мысли – о семье, о тихой, демонстративно не интересующейся мужчинами девушке. О жизни после войны… Война… Тут я рывком встал.

– Спать пойду…

Каждый раз одно и то же. Кончится ли для нас эта самая война? Может, мы так и не узнаем никогда… так и будем думать, что там гибнут люди. Хоть узнать бы как-нибудь… Нельзя, об этом нельзя, нет ответов, просто нет ответов на эти вопросы… Соня. Я вдруг понял, что не могу вспомнить ее лицо. Только волосы светлые, пушистые, и все. Как-то слышал, что, если человек по-настоящему нравится, происходит странное – невозможно представить лицо. А если не нравится – то запросто. Я обернулся. Костер прогорел, а штурман все не уходил. Однако будто почувствовал мой взгляд и тоже встал.

– Ты прав, капитан, спать надо, ничего этим великим сидением не высидишь, – сказал он, потянувшись, однако голос был совсем не сонный, злой, что ли, голос. Тут штурман вдруг выдал: – А Соня крови боялась, представляешь? Один раз даже в обморок упала. Мы тогда отсыпались после вылета, я и не знал, что Коренко обгорел. Она его к отправке в госпиталь готовила, а я в это время с цветами пришел. Она рану открыла, а там до кости… Ну и поплыла, смотрю, осела… Мне на руки.

Точно зря проболтался про Соню, зачем он мне это сейчас говорит? А Алешка продолжал:

– Но в себя быстро пришла. Цветы мои выкинула и приказала освободить помещение. Вот так.

Штурман забрался раньше меня в «ланкастер». А я еще постоял. Типа на свежем воздухе, но разве этот липкий душный воздух можно назвать свежим… И рассмеялся. Отлегло, кажется. Сам себя испугался, так мне штурмана тряхнуть захотелось.

Наутро все изменилось – нога у Галюченко раздулась и посинела. Петр Иванович был тих и виновато вздыхал. Сложив вместе наши познания в медицине, решили, что растянута связка. Выбрали пару сучьев, прибинтовали так, чтобы сустав не двигался.

– Полегче, чай, ногу мою, не штурвал крутишь, капитан, – кряхтел шепотом Петр Иваныч, пот градом катился по вытянувшемуся от боли лицу, когда его конечность между сучьев укладывать стали. – Полегче, скильки ж говорить.