Опять завывал археоптерикс. Закружил над самолетом…

Хочется назад… Но если так раскисать… если мы все так будем раскисать, то станет еще хуже… Отставить, капитан!

Я бодро сказал вслух:

– Экипаж, подъем! Нас ждут великие дела. Продолжаем рубить просеку под взлетную полосу – это раз. Ремонт машины – это два. А также замечательный завтрак из местной дичи, – буркнул я уже не так жизнерадостно.

Н-да… ответили не сразу. Вот оборвался храп, у кого-то даже со всхлипом. И тишина. Тишина длится… О чем думают?

«Да на хрена нам этот подъем, думают, и на хрена эта местная дичь!»

Вот о чем. Но молчат. Да и мне хотелось не дичи, а хлеба. И каши, пусть и не такой вкусной, как в эскадрилье у Николая Семеновича.

Наконец Константин сказал сонно:

– Вернусь – от Настюхи выползать не буду. Неделю. Месяц… Уйду в крутое пике. Между боевыми. Прошу прощения, товарищ капитан, это я во сне, если что. Брежу.

Хах, разговорчики какие. Проша, слышу, ворочается и сопит. Есть ли что ему сказать по этому поводу? Мыслишки-то никуда не денешь, тоже тревожат, поди, спать не дают, чего уж там.

Лежу, молчу, ухмыляюсь, разговор-то по существу, что и говорить. Враз тумблер переключается с философий упаднических всяких.

– Из такого пике можно и не выбраться. Только с печатью в паспорте, а на кой она, когда война. – Алешка пошарил в поисках папирос. – Черт, курева не осталось, а я все ищу! Настюха – девушка серьезная, как я по твоим отрывочным воспоминаниям понимаю. А я вот думаю, от кого лучше не выползать? От Сони из медпункта или от Верочки? Соня… интеллигентная больно, будем ходить вокруг да около, время тратить, еще стихи потянет читать… А Верочка что-то надоела. Даже отсюда, от птеродактилей, вот такой вот взгляд на наши, значит, отношения…

«Соня… Да Соня на тебя как на ежа смотрит…» – возмутился я внутренне, вслух же сказал:

– Софья Павловна мужчин пока еще, по всем приметам, как подвид не различает. Мы для нее потенциальные раненые, не больше. Придется тебе, Алексей, ранение получить и в ее распоряжение для начала поступить.

– Голова повязана, кровь на рукаве, – ухмыльнулся Галюченко. – Был я как-то, в самом начале войны, несильно раненный. В мякоть, в плечо споймал пулю. В лазарет определили, лежу, мух не давлю, знай обеды с ужинами да завтраками лопаю. Была там одна, глаза тревожные, глянешь, беда, ох привык я тогда к ней, руки золотые, как перевязки делала…

Народ, лежа на полу «ланкастера», глядя в потолок кабины, заржал. Посыпались уточнения о частоте и дислокации перевязки.

– Вот дураки-то, – заложил мечтательно руку за голову Галюченко, – я ж к ней как к дочери.

Градус смеха повысился. А Константину неймется:

– Проша, а ты чего молчишь? Тебе стихов много знать надо, вокруг, поди, одни профессорши?

К Проше подбирается. Тот молчит.

– Оставь парня, – встревожился Галюченко.

– А я чего, я ничего, – хитро отступил Константин. Лица его я не видел, но представлял: глаза шальные, по потолку бегают, а еще – нога на ногу… Поднялся, посмотрел – точно, в позе мечтателя лежит, по груди пальцами барабанит и говорит: – Привередливые они, эти профессорши. И дочки профессорские. На дачи к нам приезжали, жили все лето. Сестры. Ох, старшая красивая была, и шляпа с ремешком тоненьким на шее. Соломенная, она у нее слетала всегда. А младшая тоже ничего, только больно щуплая, наверное, умная очень, любила рыбачить с отцом. Профессор на стульчике усядется, а она по колено в реку войдет и удочку, что наш дядя Миша, боцман на буксире «Яростный», закидывает. А платье мокрое облепит ее всю. Просвечивает.

– Я всегда думаю, что они это специально делают, – вставил Алешка. – Ну что она, не знает, что платье намокнет? И прозрачное будет? Засада это, Константин, засада.

– Да нужен он ей был, профессорской дочке-то, – усмехнулся Галюченко. – Зачем ей на него силки расставлять?

– Значит, поблизости был какой-нибудь ассистент, – невозмутимо возразил Алексей.

– Да плевать она хотела на всех, – вдруг раздался голос Проши, – если она так замечательно рыбачит. Рыбак же он про все забывает, вот и она забыла.

– Ишь ты, психология, значит, – уважительно сказал Галюченко.

– Вот ты, Проша, ушел-таки от ответа, увильнул, – продолжил Костя, но уже не очень настырно.

– Оставь, – вдруг строго сказал Алешка, – у человека, может, все серьезно, а ты донимаешь.

– Серьезно, – сказал в наступившей тишине Проша и улыбнулся.

И мы все как придурки разулыбались. Отчего так получилось, не знаю. Искренне он так это сказал. И ржать расхотелось. Вспомнилось что-то школьное, далекое, утреннее и выпускное. Настоящее. Наверное, каждому свое вспомнилось. Никто не сказал больше ничего, стали вставать. А на душе тепло еще долго было от этого Прошиного «серьезно».

Выбрались на площадку перед «ланкастером». Жарища уже адская. Сегодня особенное пекло, но наконец-то собирались тучи. На востоке туманом заволокло, хмарь душная повисла. И насекомые совсем одурели.

– Я на озеро, кто со мной? – спросил я.

Пошли все. Искупаешься и человеком себя чувствуешь. Вода в озере теплая, пахнет так себе, зато пресная. До моря шагать далековато, каждый раз не находишься, и, даже если забыть про зверей плавучих, купаться в соленой воде – себе дороже, соль на таком солнце кожу разъедает.

Выбрались из воды и пошли назад. Пять минут ходу, как раз к завтраку.

Галюченко накануне приготовил пяток лишних тушек печеных птеродактилей, которых я взялся разогреть, когда придет время. Их и холодными можно слопать, но особенно холодного в этой местности не бывает. А вот сладкого – охота, и соли нет – с этим ничего не поделаешь, морской полно вокруг, но она горькая, как хина. Сгущенку из запасов уже ликвидировали…

Смотрел я иногда на экипаж свой и думал, что мне здорово повезло свалиться сюда именно с ними. Вот посмеялись, и легче на душе стало. Можно дальше идти просеку эту рубить.

Проша с Петром Иванычем работали с утра на просеке. Топор-то один – приходилось меняться. С утра двое уходили на вырубку, остальные – на «ланка-стер». Мы, вместе с Алексеем и Костей, в шесть рук попытались разогнуть порванную обшивку и залатать дыры. Штурман с радистом – на крыле, а я соорудил подобие стремянки и подхватывал снизу. С «ланкастера» хорошо было слышно, да и видно неплохо, как работали дровосеки – работали тихо и слаженно, срубали и оттаскивали в сторону небольшие деревца. Но вдруг Проше показалось, что одно дерево упадет не так, как надо. Петр Иваныч вот уже с полчаса отмахивался от него словесно, как мог, и уже, видно, был не рад, что позвал физика подсобить с его научными методами.

– Да засунь ты его в… – в сердцах воскликнул борт-стрелок в итоге и пояснил это решение убедительной нотой: – Чи я деревья не рубил, ляжет за милую душу, куда скажем!