Я

Стефан барабанит пальцами по столу в таком специальном гадском мажорном ритме, который сочинил когда-то для связи со мной. Но тут уж нашла коса на камень: все-таки я не до такой степени дух, чтобы срываться с места по первому требованию, бросив на столе недоеденный капустный пирог; за него, между прочим, уже уплачены деньги, которые я перед этим в поте лица неизвестно откуда взял.

Но я и не до такой степени человек, чтобы получать удовольствие от чужих мучений, в смысле тщетных усилий; да один черт. Поэтому я достаю из кармана телефон, набираю знакомый номер и с присущим мне деловитым состраданием ко всему живому, спрашиваю:

– Тебе чего?

– Намедни один мой знакомый, божья кара этого горемычного города и по совместительству персонально моя, обещал самолично заявиться прямо ко мне на работу и устроить там адский бардак, – говорит Стефан. – Я уже устал содрогаться, предвкушая это ужасающее событие; воображение, сам знаешь, способно породить таких монстров, что никакая реальность, даже омраченная твоим присутствием, рядом не стоит. Так что давай, выполняй обещание. Приходи, – и помолчав, выразительно добавляет: – Пожалуйста.

В исполнении Стефана «пожалуйста» – воистину волшебное слово и означает «мне очень надо». Он знает страшную силу этого заклинания и старается не особо им злоупотреблять.

– Да не вопрос, – говорю. – Нужен тебе адский бардак на рабочем месте – устроим. Не переживай.

На самом деле Стефан бесстыдно мне льстит. В смысле совершенно напрасно меня демонизирует. Я, конечно, вношу в повседневную жизнь легкий отрезвляющий хаос, ровно ту небольшую дозу, без которой и жизни-то, собственно, нет. Но, положа руку на сердце, без меня этот хаос все равно как-нибудь да образовался бы. Уж кто-кто, а хаос вполне способен внести себя сам.

Когда я переступаю порог Второго Полицейского Комиссариата на улице Альгирдо, ничего особенного не происходит, только во всем здании одновременно распахиваются окна – ну так летом сквозняки всем на пользу. А что тени сотрудников комиссариата, арестованных ими подозреваемых и граждан, пришедших на прием, явственно зеленеют и слегка изменяют форму, отращивая кто крылья, кто вторую голову, кто хвост, кто рога – так этого, будем честны, никто и не заметит. Люди обычно не обращают внимание на такую ерунду, как тень.

Пока я топчусь в приемной, раздумывая, следует ли мне заказывать настоящий человеческий пропуск, даже не столько для смеху, сколько в просветительских целях, чтобы потом на его примере в очередной раз попытаться объяснить Нёхиси, что такое «документ», или просто пройти сквозь стену, забив на неписаные правила поведения зримых духов в общественных местах, входная дверь распахивается, и в приемную с улицы вбегает маленький померанский шпиц, оранжевый, как апельсин, храбрый, как сто берсеркеров, и дружелюбный, как подвыпивший ангел смерти. Это только начало короткой сентиментальной драмы со счастливым концом: буквально десять минут спустя здесь появится его пожилая хозяйка, чтобы написать заявление о пропаже дорогого породистого шпица прямо во время прогулки; сейчас она печально бредет по улице Наугардуко, с надеждой заглядывая во все дворы и прикидывая, как бы так ловко схитрить, выдав потерю за кражу, чтобы в полиции точно приняли заявление и начали искать. Но хитрость не понадобится, оранжевый шпиц уже здесь, осталось дождаться заплаканную старушку, и тогда в приемной Второго Полицейского Комиссариата начнется такое безудержное ликование, что лично мне заранее страшно вообразить.

Но уже прямо сейчас работа бюро пропусков полностью парализована, полицейские и ожидающие приема граждане вперемешку толпятся вокруг оранжевой собачки, издавая невнятные восклицания, наглядно свидетельствующие о способности человеческих сердец к внезапной бескорыстной любви.

Пока я, так никем и не замеченный, поднимаюсь по лестнице Полицейского Комиссариата с первого этажа на второй, в кабинете номер сто восемнадцать следователь Эдуард вдруг отрывается от заполнения протокола допроса и говорит подозреваемому в четырех квартирных кражах Регимантасу: «Представляете, в детстве я мечтал быть пиратом, а теперь тут с вами зачем-то сижу».

«А я – путешественником. Хотел открывать новые земли и жить среди дикарей, даже из лука специально стрелять научился, чтобы в джунглях не сплоховать», – меланхолично отвечает следователю Эдуарду подозреваемый Регимантас, и оба потрясенно глядят друг на друга с немым вопросом: какого черта, зачем я это сейчас сказал?!

Я поднимаюсь со второго этажа на третий, и в кабинете номер двести четыре начальница отдела Рамуне, твердо решившая съесть с потрохами красивую молодую сотрудницу, наворотившую кучу совершенно идиотских ошибок в документации, отворачивается к окну, делает несколько глубоких вдохов и выдохов, думает: «Бедная глупая девчонка, перепугалась, как будто по ее вине конец света сейчас наступит; когда-то я сама такой же дурой была», – и говорит, примирительно улыбаясь: «Ничего страшного, это нетрудно исправить, я тебе объясню».

С третьего этажа на призрачный, тайный четвертый, существующий только в сновидениях, да и то далеко не во всех, можно подняться разными способами, на выбор – по широкой мраморной или по веревочной лестнице, доехать на лифте, залезть по связанным простыням, вскарабкаться по веткам, как на высокое дерево, подпрыгнуть на батуте или взлететь на воздушном шарике, если, конечно, он у вас при себе. Я всегда выбираю лифт, потому что в детстве жил в двухэтажном доме на улице Лапу, все мои друзья-одноклассники – примерно в таких же, и лифты казались нам удивительным средством передвижения из научно-фантастических книг; столько лет прошло, столько всего случилось, а я до сих пор катаюсь на лифте при всякой возможности – слаб человек.

Пока я поднимаюсь на лифте с третьего этажа на четвертый, а по ощущениям – примерно на двухсотый, не меньше, в триста двадцать седьмом кабинете следователь Юодгальвис внезапно берет телефон, звонит жене, с которой поцапался утром из-за невкусного вчерашнего супа на завтрак и кошачьей шерсти на пиджаке, и говорит ей: «Анечка, я тебя очень люблю, просто совсем задолбался, не подумал, что ты – еще больше, прости меня, дурака», – а потом молчит, слушает, и улыбается, и сияет, как будто ему всего девятнадцать лет, и рыжая зеленоглазая Анечка, к которой уже полгода пытался подкатывать, ни на что не надеясь, потому что она же такая… ТАКАЯ – наконец-то согласилась пойти с ним в кино.

В кабинете номер триста тринадцать секретарь Алдона отворачивается от окна, впервые с начала весны не сожалея о том, что третий этаж это все-таки слишком низко, больше шансов стать инвалидом, чем умереть; она наконец-то вообще об этом не думает, даже не вспоминает, что жизнь буквально только что казалась ей тяжкой беспросветной повинностью, чередой унылых утомительных дней, приближающих к старости и болезням, а больше ни к чему. А если и вспомнит, отмахнется: устала, не высыпалась, заморачивалась из-за всякой ерунды, со всеми такое случается, тем более по весне – гормоны, авитаминоз, что там еще плохого с организмом бывает весной. А теперь все, лето в разгаре, клубника на рынке, такие дивные длинные светлые дни, и Васька каждый день пишет, грозит в июле на неделю приехать, а не на один выходной, как всегда. А потом будет отпуск, осенью, в октябре; уже есть билеты на Корфу, где живет Даррелл, ну то есть раньше там жил, а потом написал, самая любимая была книжка, надо бы перед поездкой ее перечитать – и по понятной ассоциации, заключает: все-таки глупо слушаться маму, какое ей вообще дело, я уже десять с лишним лет живу отдельно, должна все решать сама. В общем, надо забить на маму и взять из приюта того кота.