В триста девятнадцатом кабинете следователь Донатас пишет сообщение сыну: «Был неправ, поступай, куда решил, чем смогу поддержу»; в триста первом уборщица Аста откладывает в сторону швабру, встает на цыпочки, неуклюже кружится под одной только ей слышную музыку и обещает себе: «Все-таки запишусь на танцы, и ничего не стыдно, я научусь»; в кабинете номер триста тридцать один системный администратор Андрей решительно заходит на сайт воздухоплавательного клуба и покупает два билета на полет в корзине воздушного шара по девяносто девять евро за штуку, ошарашенный собственным безрассудством, смущенно думает: «Ребенок об этом третий год мечтает, а я все бурчу: дорого, дорого, – нельзя быть таким жадным мудаком».

В общем, хорошо, что лифт так долго едет, вот что я вам скажу.

Считается, будто одним своим присутствием я пробуждаю в людях все самое лучшее; на самом деле это, конечно, полная ерунда. Хотя бы потому, что нет никакого «самого лучшего», «самого худшего», «самого среднего»; всякий человек – сложная смесь, в которой все компоненты одинаково важны. Поэтому мое присутствие пробуждает не какое-то абстрактное «лучшее», а просто самого человека. Того, кто обычно беспробудно спит в наскоро сколоченном склепе, именуемом «зрелой сформировавшейся личностью», а должен бы жить.

Собственно, именно поэтому многим, включая лучших друзей, я кажусь совершенно невыносимым, утомительным, безжалостным к людям и слишком требовательным к ним. Хотя от людей мне всего-то и надо – чтобы они были, а не вяло прикидывались существующими, остальное – на их усмотрение. Терпеть не могу небытие, особенно вот такое – неочевидное, подлое, трусливое, тщательно замаскированное под якобы жизнь.

Лифт наконец останавливается на вымышленном четвертом этаже, дверь открывается, я выхожу, и меня тут же заключает в объятия инспектор Граничной полиции Таня.

– С авоськой пришел! – восторженно вопит она. – С авоськой на шее! Ты прекрасен, как звезда!

Обычно Таня ведет себя гораздо сдержанней. Похоже, кратчайший путь к сердцу женщины – две недели с нею не видеться, а потом вдруг явиться нарядным, при полном параде. Всегда это подозревал.

– Глупый белый человек, – укоризненно говорю я. С Татьяной такие штуки отлично работают, за каждую цитату из Джармуша она прощает мне примерно полсотни грехов, точнее, тех моих добродетелей, которые почему-то кажутся ей грехами. – Сама ты авоська. А вокруг моей шеи элегантно обернут драгоценный лоскут от Сети Счастливых Случайностей. Вчера пришлось заново их плести, и я вдруг подумал: сколько можно бесплатно пахать на благо не подозревающего об этом благе человечества? Мне самому тоже обновки нужны. Отличный, по-моему, вышел шарф, для лета вообще идеальный: из-за дырок шее не жарко.

– Но зачем тебе летом шарф?

– Чтобы на ветру красиво развевался. Потому что у меня не всегда есть настроение красиво развеваться на ветру целиком, – объясняю я, деликатно отцепляя Татьянины руки от шарфа, который она явно решила примерить. – Так и скажи, что тоже хочешь такой.

– С формой отлично будет смотреться, – кивает Таня. – Спасибо за предложение. Но я пока не настолько спя… эээ… не до такой степени в авангарде моды, я это хотела сказать.

– Кстати, об авангарде моды. Где ваш знаменитый красный самокат? Срочно хочу на нем покататься. И между прочим, твердо обещал Стефану не у кого-нибудь, а именно у тебя его отобрать. И под умиротворяющие звуки твоих рыданий с гиканьем прокатиться по всем коридорам всех этих ваших смешных полицейских этажей.

– Ты не поверишь, – вздыхает Таня, – но, по-моему Стефан чрезвычайно серьезно отнесся к твоей угрозе. По крайней мере, сразу после полудня он велел Ари срочно забрать самокат на улицу и кататься на нем до самого вечера, где угодно, лишь бы не здесь.

– Один-ноль в мою пользу, – самодовольно киваю я. – Наконец-то ваш шеф понял, насколько я страшен в радости – хуже, чем в гневе. Но и в его пользу тоже один-ноль: я остался без самоката. Даже не приложился к его чудотворным колесам. Обидно – нет слов.

– Да ладно тебе, – начинает Таня и исчезает, не договорив. С полицейскими из Граничного отдела такое случается, пожалуй, даже чаще, чем со мной самим, потому что служба им только снится. Наяву они тоже иногда дежурят, но все-таки основная работа у них происходит во сне. А спящего человека кто угодно может разбудить, буквально в любой момент. Или просто перетащить в какой-нибудь другой сон, где сейчас напарник один зашивается. В общем, всякое может быть.

– Самоката не будет, – злорадно ухмыляется Стефан, выглядывая из своего кабинета. – И Татьяны сегодня тоже больше не будет, извини. Как-нибудь в следующий раз ей голову заморочишь. А сегодня, будь добр, морочь ее мне.

– Да не вопрос, ты тоже красивый, – киваю я и вхожу в кабинет, где сегодня все устроено по моему вкусу: стены сложены из тумана, потолка нет вовсе, дует свежий западный ветер, явственно пахнущий морем, а сквозь щели в растрескавшихся половицах пророс белобрысый ковыль. Вроде пустяк, но очень приятно: сразу видно, что человек действительно меня ждал.

– Спасибо, что быстро пришел, – говорит Стефан. – Давно должен был привыкнуть, но каждый раз заново удивляюсь, как же ты эффективно действуешь! Еще войти не успел, а мне уже ничего от тебя не надо, потому что все и так хорошо.

– А что, было плохо? – удивляюсь я.

Ну то есть, дураку понятно, что со мной, безусловно, гораздо лучше, чем без меня. Но все равно странно. Не тот человек Стефан, чтобы у него вдруг хреново пошли дела.

– Да чуть не исчезли отсюда к свиньям собачьим, – сердитой скороговоркой объясняет Стефан. – Допрыгались, блин, со своим самокатом. Я едва удержал на месте свой кабинет, приемную и собственно вход. И уже прикидывал, как буду строить все заново. И главное, где? В Первом Комиссариате на Пилимо мы, если помнишь, пробовали устроиться, но я быстро понял, что это перебор. Возле крытого рынка и без нас территория, мягко говоря, спорная. Почти нараспашку открытый Путь на Эту Сторону и вообще во все стороны сразу, куда повезет. Такая концентрация невозможного в одном месте – вопиющее нарушение техники безопасности, даже на мой вкус, перебор. А больше, в общем-то, особо негде. Разве только прямо в Министерстве внутренних дел засесть. На самом деле отличная локация, практически на Кафедральной площади. Ну и просто смешно. Но очень уж хлопотно. Как подумаю о переезде, сразу хочется на три метра в землю зарыться и плакать: мама моя дорогая, пожалуйста, больше никогда меня не рожай!

– Ничего не понимаю, – растерянно говорю я. – Как это, интересно, вы могли отсюда исчезнуть? Зачем что-то строить заново? Какие, в задницу, могут быть переезды? И при чем тут самокат?

– Да при том, что ребята слишком часто катались по всем коридорам с гиканьем и фейерверками. Тебе бы понравилось; мне – не очень. Я люблю сам устраивать цирк, а не терпеть его в чужом исполнении. Но беда даже не в этом. А в том, что все невольные свидетели этих, прости господи, шабашей отделывались, по меткому выражению Татьяны, легким забвением. То есть были вынуждены забывать увиденное как страшный сон. Когда такое происходит изредка – пустяки, не о чем говорить, даже скорее полезно, как всякая встряска от несостоявшейся встречи с не убившим тебя неведомо чем. Но когда такая толпа народу по несколько раз на дню чувствует себя, мягко говоря, странно – вот только что шел по коридору, а теперь почему-то стоишь на улице, не помнишь, как выходил и не понимаешь, зачем – люди, в конце концов, устают от избытка необъяснимой херни и начинают не особо осознанно, зато очень страстно хотеть, чтобы эти странности кончились. Чтобы больше не происходило ничего непонятного вообще никогда! Вот и наши коллеги постепенно этого захотели; по-человечески их можно понять. И своим неосознанным, но очень дружным желанием чуть было не отменили на хрен наш Граничный отдел.