твердо держался убежденности царя Давида: вечером водворяется плач, а наутро радость. К сожалению, каждое утро в Сомали приносило лишь еще больше слез.

Возможно, впервые я имел дело с тем, чего не мог исправить. Молитва, покорность, тяжелый труд, хорошая подготовка, богоугодные намерения, жертвенность – казалось, все это ничего не дало. В Сомали почти ничего не поменялось с тех пор, как я впервые прилетел в Харгейсу. Я хотел знать, хватит ли Самому Богу целой вечности на решение проблем в Сомали. Неловко признавать, но я даже гадал: а по силам ли Ему эта проблема?

Весь мой опыт твердил: буду лучше учиться, усердней работать, дольше молиться, больше жертвовать и сеять семена добра – и Бог дарует обильный духовный урожай. Но в Сомали этого не случилось.

Мы знали, что были послушны Его призыву и учению. Мы гордились нашей группой и ее усердной работой. Но когда я попытался свести воедино результаты наших усилий – неоконченное дело, скудость духовного плода, все то, чего мы не смогли добиться, – сомнения и вопросы заполнили мой разум. Стоило ли это затраченного времени, усилий и денег? Оправданна ли уплаченная нами цена?

И я не мог себе даже представить, что очень скоро эти трудные вопросы станут еще более личными.

Смерть гонится за мной и дома

Тимоти, наш второй сын, боролся с астмой с семи лет. Обычно та обострялась, когда он переезжал и приходилось приспосабливаться к новой обстановке. Но серьезных приступов у него не было с тех пор, как мы переехали в Найроби – до школьной экскурсии в Момбасу в 1996 году. Там Тимоти жил в сыром гостиничном номере с плесенью, и это вызвало резкий приступ. Один из наших сотрудников, сопровождавших экскурсию, помчался с ним в реанимацию, где медперсонал быстро привел дыхание моего сына в норму. По возвращении с экскурсии учителя обо всем нам сообщили – и мы снова пошли по врачам.

Один заверил нас, что Тим прекрасно восстанавливается, но мы правильно поступили, что обеспокоились. Была хорошая новость: легкие и сердце Тима укрепились, пока сопротивлялись инфекциям, вызывающим астму. Теперь он был крепким и здоровым подростком. Но была и плохая: он обрел столько сил, а тело его так хорошо противилось астме, что к тому времени, когда проявятся симптомы нового приступа, Тим мог оказаться на грани остановки сердца.

К предупреждению доктора мы отнеслись очень серьезно и даже запаслись шприцами-тюбиками с эпинефрином. Но прошел год, а приступов не было.

В 1997 году, накануне Пасхи, Тим разбудил нас очень рано, в полвторого ночи. Он вошел в нашу спальню и уже едва дышал. Он не мог говорить. Мы никогда не пользовались шприцами с эпинефрином, но я немедленно сделал укол Тиму в бедро. Легче ему не стало. Я сделал второй. Без толку.

Я быстро отвел его к машине, оставив Рут с мальчишками, сел за руль и понесся в ближайшую реанимацию. На полпути у Тима остановилось сердце.

Темные улицы Найроби были пустынны. Я не мог найти никого, кто бы помог, пока не заметил мужчину, вышедшего из торгового центра. Он сел в машину, но я не дал ему уехать, перекрыл своей машиной путь и выскочил, на ходу крича, что случилось. Я потребовал, чтобы он повел мою машину до больницы, а сам сел на заднее сиденье и начал неистово делать сыну искусственное дыхание. Слава богу, тот снова задышал. Мы добрались до больницы, медики немедленно приступили к неотложным процедурам, а Рут уже мчалась в госпиталь.

Тим был без сознания, но дышал. Как только приехала Рут и наши друзья, мы собрались вместе и стали молиться. Врачи вышли скоро – и их взгляды еще до всяких слов сказали нам, что произошло.

Тим ушел в мир иной. Ему было шестнадцать.

Мне показалось, время застыло. Мы стояли, склонившись над кроватью, и держали Тима. Внутри меня что-то умерло. Да, даже тогда мы были уверены, что Тиму уготовано Царствие Небесное. Для нас реальность этого была несомненна. Но я был подавлен потерей. Рут в ту ночь говорила о «воскресении», а я зациклился на крестном распятии и невыносимой боли.

Мы уже ничего не могли сделать – и просто вернулись домой и начали обзванивать родных в Штатах: предстояло рассказать им о том, что случилось тем ранним пасхальным утром.

* * *

В тот же день мы говорили с сыновьями. Я сказал: «Мы не выбирали этот ужас. И я не знаю, как нам дальше жить. Но мы хотим быть уверены, что смерть Тима не напрасна. Мы постараемся хоть как-то воздать хвалу Богу, несмотря ни на что».

Наши близкие в Штатах были убиты горем, но они были очень далеко. Мы знали: они нас любят – но было крайне трудно почувствовать теплоту на расстоянии в 13 000 километров. Почти у всей нашей родни даже не было загранпаспортов. Только брат Рут сразу же собрался в Найроби и вылетел на следующий день.

Грустные новости разлетелись быстро. Нас поддерживали со всего мира. Приходили и те, кто жил рядом. (Тим умер 28 марта, и до нашего отъезда в США в июне мы не приготовили дома ни одного блюда. Почти три месяца нас кормили друзья и соседи.)

Мы могли забрать тело Тима домой в Кентукки, но знали, что он бы хотел иного. Уже на втором году обу-чения в старшей школе он сказал, что не хочет возвращаться в Америку и поступать в колледж. Он хотел остаться в Африке и стать учителем. Африка была его домом.

Зная это, мы решили похоронить Тима рядом с его школой в Найроби. То, что школьная администрация пошла нам навстречу и согласилась выделить небольшой участок земли, казалось чудом. Но еще большим чудом мы сочли одобрение нашей просьбы со стороны городских властей.

Похороны назначили на субботу. Всю неделю в наш дом приходили люди. Каждый день. Каждый час. Соседи, одноклассники Тима, коллеги, друзья из нашей Кенийской церкви – все окружили нас любовью и заботой.

Возможно, самый большой сюрприз той недели произошел в четверг, когда на пороге нашей двери оказался Омар Азиз, наш ведущий сомалийский сотрудник, все еще проживавший в Могадишо. Я был поражен, услышав его слова: «Я пришел сюда из Сомали. Я должен был прийти, чтобы похоронить нашего сына Тимоти».

Сразу же, как только получил известие о смерти Тима, наш друг-мусульманин начал свою пятидневную одиссею. Он прошел через минные поля, пустыни и горы. Пересек реки