– Вряд ли, – утешал Гунар. – Трус он.

Но Виктора, как тот ни просился, в море никогда не брал. Отвечал всякий раз:

– Не следует дразнить собак.

И только однажды, поздней осенью, когда с вечера налетевший ветер всю ночь выл в трубе, трепал ставни и выдувал тепло из дома, Гунар разбудил на рассвете Виктора.

– Пойдем, сынок. Не справиться мне одному с сетью. А оставлять ее нельзя: льдом затянет. Пропали мы тогда.

То утро и несколько последующих за ним дней Паула никогда не забудет. Она сама поплотней запахнула на Викторе свою штормовую куртку, поплотней опоясала его обрывком сети, чтобы не поддувало, и поцеловала в лоб, проводив напутствием:

– Удачи тебе на первый выход.

Заперла за ними дверь и пошла на кухню растапливать плиту. Ветер начал немного стихать, он уже не завывал в трубе голодным волком, лишь тоскливо поскрипывал ставнями, будто просился в дом погреться. Паула не спеша выгребла из плиты золу, разожгла дрова, затем начала чистить картошку, прислушиваясь к ветру и думая о мужчинах, ушедших в море. И вдруг ей показалось, что кто-то пробирается по крыше. Она замерла, держа в одной руке недочищенную картошку, в другой – нож. Услышала, как осторожные шаги приближались к трубе.

«Опять?!»

Ей бы залить огонь в плите, а она сидела неподвижно и думала, не выбежать ли и не позвать ли на помощь соседей, но открыть дверь побоялась. Кто знает, сколько их?

Принялась заливать огонь только тогда, когда полетели в трубу кирпичи и едкий дым уже расползался по кузне. И почти сразу же со звоном посыпались стекла из окон, выходивших на улицу – ветер засвистел в щелях ставней, завихрился по комнатам, наполняя дом холодом. Паула кинулась к Женику, схватила его, дрожавшего от холода и страха, и унесла на кухню, где хотя и было смрадно, но не гулял ветер. Потом принесла ему одежду и, поцеловав, сказала:

– Одевайся поскорей. Не бойся. Все будет хорошо. Давай, я тебе пуговицы застегну.

Ветер, проникая через дверь на кухню, выдувал едкий дым, но вместе с ним уносил и тепло. Паула принесла одеяло, и они, укутавшись в него, стали ждать рассвета. Выходить Паула боялась: вдруг именно этого ждут погромщики. Так и сидели они, дрожа от холода и страха, пока не вернулись Гунар с Виктором.

– Пакостники трусливые! – возмутился Гунар. – Сходи-ка, жена, к Озолисам, скажи, чтобы Юлия позвали.

Когда Паула возвратилась от соседей, Гунар заколачивал окна, плотно подгоняя доску к доске и на стыки накладывая рейки.

– Насовсем, что ли, забиваешь? – спросила Паула. – В темноте жить будем?

– Не помрем! – ответил Гунар и со злобой вбил в доску гвоздь.

– Обсушился бы, Гунар. Мокрый весь. Не простудился бы.

– Некогда. Окна забью, трубу очищу, тогда и для обсушки время настанет.

И действительно, плиту не затопишь, в доме гуляет ветер, вот Гунар и спешит заколачивать окна. На Виктора, который намерился было помогать ему, необычно грубо прикрикнул:

– Снимай все мокрое – и под одеяло. Пока не разрешу, не смей вставать!

Вскоре пришел Юлий Курземниек, а вслед за ним еще несколько рыбаков, только что вернувшихся с моря. Они забили окна изнутри, проложив между досками старую одежду, половики, обрывки сетей, вату, которую Паула хранила для нового одеяла. Потом мужчины отремонтировали плиту, а когда затопили ее, Паула сразу же, поставив чайник и кастрюлю с картошкой, пригласила всех остаться, но рыбаки, покурив, разошлись по домам. Договорились встретиться вечером в доме Вилниса.

– Если не остановить сатанинского выкормыша сейчас, завтра он фашистов сюда приведет, – сказал перед уходом Юлий Курземниек. – Ты, Гунар, тоже приходи.

– А как же иначе? Обязательно приду.

Гунар, однако, после обеда почувствовал озноб, прилег и уже не мог встать. Начался жар. Перепуганная Паула (Гунар за всю их многолетнюю совместную жизнь заболел впервые) прикладывала к подошвам мужа горячую золу, а ко лбу мокрое полотенце, все время вздыхая и причитая:

– За что же это, Гунар? За что такие напасти?

А Гунар сокрушался, что не сможет пойти со всеми рыбаками судить Вилниса:

– Подумают, струсил я.

– Молчи уж, молчи. Вон как дышишь, будто мешок на грудь тебе взвалили. А думать о тебе так никто не подумает, ведь знают тебя рыбаки.

В самом деле, когда рыбаки собрались возле магазина Вилниса, а Гунара все не было, мужчины решили: стряслось что-то.

– Навестим его потом, – сказал Юлий Курземниек, – а теперь я пошел. Минуты через две все входите.

Юлий открыл дверь магазина, переступил несмело порог, делая вид, будто не решается пройти к прилавку, потом мелкими шажками прошел во внутрь.

– Давненько не виделись, племянник, – заискивающе проговорил он и протянул руку.

Вилнис с подозрением смотрел на дядю, соображая, подавать ему руку либо шмыгнуть за дверь во внутреннюю часть дома и запереться: может, пришел этот красный стрелок рассчитаться за разбитые окна в доме Гунара? Но тогда не входил бы он так робко. Скорей всего, в долг что-нибудь попросит.

«А, солдатик, и ты на поклон пришел», – злорадно пришел к выводу Вилнис, решив покуражиться. Протянул руку и спросил с усмешкой:

– Ну, здравствуй. С чем пожаловал?

– Судить тебя будем. Подлец! Ты забыл мое предупреждение? – крепко сдавив руку племянника, сурово проговорил Юлий Курземниек.

Вилнис потянул руку, пытаясь вырваться, и крикнул:

– Сюда! – надеясь на помощь тех, кто уже признал его власть в селе, но Курземниек так рванул руку Вилниса, что тот со стоном лег на прилавок. И в это время всей гурьбой вошли в магазин рыбаки.

– Какое ваше слово будет, друзья? – спросил Юлий Курземниек, продолжая крепко держать Вилниса.

– Смерть!

– Я исполню этот приговор, – решительно заявил Юлий, затем, встряхнув Вилниса, приказал ему: – Бери бумагу и пиши. Пиши так: «Меня не ищите. Я ухожу в море и не вернусь. Устал жить». Написал? Вот сюда теперь положи. В кассу. Давай руки.

Юлий связал племяннику руки за спиной, заткнул рот кляпом и вывел на улицу, где уже властвовала непроглядная темень и продолжал гулять беспощадный ветер.

Несколько рыбаков пошли вперед, чтобы проверить, нет ли кого не причале, остальные растянулись по дороге, как часовые, и когда Юлий привел связанного Вилниса к лодке, разошлись по домам.

Посадив Вилниса в его новую моторную лодку, а свою привязав к ней пеньковым тросом, Юлий завел мотор и направил лодки в море, навстречу хлесткой волне. Отошел от берега примерно на пару миль, заглушил мотор, подтянув свою лодку, пересел в нее, взмахнул топором, чтобы прорубить дно в лодке Вилниса, но не рубанул. Отложил топор, развязал руки Вилниса, вынул кляп. Все делал неторопливо, хотя волны мотали лодки и перехлестывали через борта.