Приподнятое настроение испарилось у меня еще на подъездах к «Ориенту». Возможно, причиной тому была опять испортившаяся погода – на небо наползали с запада серые облачка, одно за другим, точно заполняя мозаику. На Щербакова, очевидно, хандра накатила еще раньше – он кисло озирался по сторонам, видно, выискивая орлиным взором убийц злосчастного профессора.

– Слушайте, Андрей, – проговорил он внезапно, – вам не кажется, что в запарке мы совершили колоссальную ошибку?

– Какую именно? – спросил я невнятно, подавляя гаргантюанский зевок. Нет, положительно, лечь бы сейчас… на летнюю полянку, на травку, под теплое солнышко… У-у, размечтался!

– Мы полезли, как это в народе говорится, со свиным рылом, э-э, в калашный ряд. Признайтесь, Андрей, вы ведь в химии разбираетесь еще меньше моего?

– А вы разбираетесь в химии? – парировал я.

– Немного. Знаете, подпольщики-бомбисты редко закупаются динамитом в магазинах. Но ваша идея – привлечь к мозговому штурму настоящего химика – кажется мне куда разумнее собственной – с сомнительным результатом дышать библиотечной пылью.

Мое мнение о нежданном напарнике продолжало медленный и мучительный альпинистский поход на Джомолунгму. Так он еще и в ошибках признается?

– Только, Сергей Александрович…

– Сергей, – поправил меня педантичный Щербаков.

– Сергей, – взмолился я, – давайте отложим поход по ученым шишкам до завтра. Убийца от нас все равно уже ушел, спешить, в общем-то, некуда, а если я начну зевать во весь рот перед высокоученым химиком, получится неловко.

– Спешить нам, Андрей, есть куда, – поправил Щербаков. – Если ваш Старик закроет дело прежде, чем я напишу свой доклад, вряд ли меня станут слушать даже мои сверхосторожные начальники. Но вы правы – один день ничего не решит. Я и сам э… несколько не выспался.

Судя по тому, как напряглись его скулы сразу же после этой фразы, он тоже подавлял зевок.

У «Ориента» мы распрощались, и я отправился домой – компенсировать нервное напряжение и усталость здоровым сном.

Придя в свой номер, я окинул взглядом аккуратно уложенную постель. Нет, спать нельзя. Иначе я очнусь в девятом часу вечера, разбитый и все такой же злой, и буду маяться бессонницей до полночи, чтобы проснуться утром непригодным ни к какой осмысленной деятельности. Поэтому я отправился в ресторан – поесть. Иногда все же приходится это делать. Но даже плотный, в немецком стиле обед отнял у меня не так много времени, а до ночи оставалось еще непозволительно долго.

И вечер тянулся невыносимо медленно. Я то и дело поглядывал на часы, пытаясь прикинуть, а движется ли стрелка или вечная пружина, как водится у сложных механизмов, отказала, и теперь мой хронометр так и будет всегда показывать семнадцать сорок.

Когда часы смилостивились и показали без пяти минут шесть, я понял, что дальше терпеть невозможно. Читать не хотелось, хмарь за окном наводила тоску, а если я попытаюсь разогнать сплин чаепитием, то разорю управление и лопну сам, прежде чем добьюсь результата. В конце концов я подошел к элефону и поинтересовался, что может мне предложить на сегодняшний вечер светская жизнь губернского города.

Киносеансы я отмел сразу – поклонником серебряного экрана мне не быть. Для разного рода приемов, куда я мог бы затесаться по тому или иному поводу, недоставало подходящей одежды или хотя бы времени взять ее напрокат – поздно спохватился. К тому же сомнительное удовольствие болтаться в толпе незнакомых людей в смутной надежде нарваться на дуэль тоже не привлекало. Оставались концерты. И тут мне нежданно повезло.

Уже через полчаса, запыхавшийся, но безмерно довольный собой, я стоял у дверей Большой аулы Лифляндского университета, сжимая в кармане заветный билет и удивляясь отсутствию давки у кассы. Даже в моем родном Симбирске на такой концерт собралось бы втрое больше народу, чем мог бы вместить зал, и давали бы его не в ауле, хоть и большой (которой у нас за отсутствием университета и нет), а в зале филармонии. Впрочем, Симбирск – город большой, не чета Риге, хотя и куда более провинциальный. Сборный симфонический оркестр Рижского университета представлял 25-й опус Джона Лорда, его знаменитый «Concerto Apocaliptico».

Я не знаю человека, который мог бы устоять против чар этой вещи. Думаю, «Апокалиптическому концерту» суждено пережить века и остаться в памяти поколений рядом с Первым фортепьянным концертом Чайковского, Вторым фортепьянным Рахманинова, хором из Девятой симфонии Бетховена и «Маленькой ночной серенадой» – в ряду тех шедевров музыки, не зная которых, человек не может называть себя образованным. И потому полупустой зал стал для меня неприятным сюрпризом. Большинство посетителей концерта составляли, как я понял, пожилые преподаватели – поклонники классической музыки и студиозусы, пришедшие из солидарности с товарищами. Почтеннейшей публики, завсегдатаев концертных залов и опер, я не наблюдал, и только дюжина завзятых меломанов, распознаваемых безошибочно по нездоровому блеску в глазах, несколько нарушала гармонию черных костюмов и зеленых фуражек с черно-белым кантом – очевидно, цвета университетского знамени.

Зал был небольшой, на мой пристрастный взгляд, даже тесный для симфонического концерта, зато обильно украшенный какой-то немыслимой и безвкусной золоченой лепниной. Когда стало понятно, что больше никто не придет – то есть через пять минут после третьего звонка, – свет начал гаснуть.

На мгновение в зале наступила полная тишина, тот миг, когда воздух замирает и твердеет, ожидая рождения музыки. И в эту тишину упала первая нота. Смычки коснулись струн, и по затаившему дыхание залу разнеслись позывные Рока. Скрипкам ответили трубы, грозное пение тромбонов, перекличка Четырех Всадников. Постепенно весь оркестр присоединялся к этому повторяющемуся сигналу, и вот уже простучали копыта барабанной дробью – знак, что близится основная тема.

Первой скрипкой был, видимо, студент, бледный юноша с сальными пейсами и клочьями перхоти на старательно отчищенном, но все равно неновом – видимо, одолженном взаймы – фраке. На второй минуте главной темы я был готов простить ему и пейсы, и перхоть. На пятой я окончательно уверился, что парень зарывает талант в землю. Ему бы следовало учиться в консерватории, играть в Императорской опере или давать сольные концерты по всему миру. «Апокалиптический» трудно исполнить плохо – такова уж особенность гениальных произведений, – но ничуть не легче сыграть так, чтобы каждая грань заиграла отдельно, рассыпая мелодические искры. Скрипачу это удалось.

А вот ударные меня разочаровали. Двадцать пятый опус Лорда – одно из немногих произведений, в которых можно услышать соло барабанщика, и исполнять его надо с чувством, с напором, с радостью, если можно так выразиться, вкладывая душу, а не отстукивая по хронометру. И все же, закрыв глаза, я видел коней, и дробный перестук копыт прокатывался по залу – вот-вот проломят стену всадники на белом коне, и рыжем, и вороном, и последний – на коне вслед, и ад следует за ним… и вот-вот раздастся голос: «Иди и смотри!»