8

В другой раз принялся бегать, хвататься за голову:

– Ой, комок перьев, а под ним-то ужас! Его спрашивали:

– Чего орешь? Алешка указывал:

– Напугал меня воробей на крыше чекистского дома!

Тогда одни от плута шарахались, другие, посмелее, пророчили:

– По ребрам твоим будет погуливать плетка. Смотри, дурак, навсегда упекут под эту крышу за такие слова.

На что тот смеялся:

– Где это видано, чтобы дурака упекали под крыши? Не дураки здесь одни повсюду разгуливают, не сиживают умные за решеткой? Закрывайте-ка свои уши, коли вы умники – подавайтесь от меня в стороны!

9

И взялся ночью безобразничать под комиссарскими окнами с ватагой собутыльников; орал попевки и терзал гармонику. Сам комиссар соскочил с кровати и вылез на балкон.

Пьяницы распевали песни столь громко, что невозможно было их слушать. Все дома в округе были разбужены. Так гудели и скакали ватажники, что не выдержал комиссар – приказал разошедшихся угомонить. Бросилась милиция на площадь – кого плетью протянули, кого успокоили зуботычиной. Все затихло, сам комиссар взялся разбираться и грозно спрашивал:

– Откуда такое к полуночи веселье? Алешка выскочил вперед:

– Не ты наказал хоронить с песнями да частушечными вывертами? Не ты указывал – радостны должны быть в новой стране и похороны?

Воскликнул комиссар:

– Кого вы, сукины дети, хороните? Плут ответил, не смущаясь:

– Ежели простых людишек принялись так провожать с музыкой, то мы, голытьба, подумали – как же тогда придется спроваживать знатных товарищей! Уж если на черни подзаборной вовсю наигрыши, и нет покоя балалайкам, то каков гром должен быть на настоящих проводах! Весь город должен тогда веселиться, отплясывать! Вот и решили заранее опробовать, чтоб не ударить лицом в грязь, когда помрет кто-нибудь из начальников! То-то его проводим, напляшемся!

– Ах, ты, – рассвирепел комиссар. И поднял было кулак – но вспомнил свой наказ и прикусил язык.

На следующий день поволоклись на кладбище горожане хоронить, как и прежде, с горестными воплями. Вылез из кабака беспутный гуляка и, узнав – отменен прежний указ, – искренне тому огорчился: «Надобно, чтоб в Веселии и умирали-то, приплясывая».

Сказали ему:

– Шел бы ты работать. Повсюду теперь новые порядки. С буржуями, кулаками управились, будут хватать бездельников! Добром не захочешь трудиться – поволокут силою.

На то возражал Алешка:

– Разве я, граждане, языком не работаю? Пляской я утруждаю свои ноги, а бедные мои пальцы вовсе стерлись на кнопках гармоники! Разве то не труд? – каждый день терзать свою глотку? Семь потов стекает с меня, шатаюсь к вечеру от такой усталости не хуже последнего каменщика! Ему сказали:

– Баламут! Шалаполка! Твой длинный язык завяжут узлом. Подвесят тебя, непутевого!

Алешка протестовал:

– Где это видано, чтоб непутевого подвешивали? У нас тех отлавливают, кто по путям-дорогам разгуливает!

10

Однако недолго он гоголем хаживал! Отловили чекисты праздного гуляку:

– Отчего не трудишься на наших стройках? На какие такие доходы набиваешь себя хлебом, наливаешься вином?

И поволокли плута на суровый допрос. Как ни вырывался, ни отнекивался, железной была хватка стражников. Дали ему для начала пинков за бродяжничество, подбавили кулаками за безделие:

– Поглядите-ка на ражего мужика! Это он нам-то канючит, что увечный да раненый, а у самого отъевшаяся рожа.

Рыдал Алешка:

– Помилосердствуйте, товарищи! Не ведаю – отчего я попал в подвалы, ознакомился с кутузкой, происхождения я вовсе незнатного, славлю повсюду в кабаках новую жизнь! Рад я вашему царству! Отпустите меня на четыре стороны.

– Ах ты, сукин сын! – отвечали. – Затеяли мы фабрики-заводы, а ты прохлаждаешься. На тебе пахать да мешки возить надобно.

И направили плута зачинать заводы и фабрики, пригрозили – если попытается сбежать – осудят его со всей строгостью как врага и кулацкого пособника. Наградили нового работника тачкой, одарили его лопатой:

– Ты не рад ли очищающему труду? С плачем поволокся Алешка на котлован и, рыдая, приговаривал:

– Страшнее адовой муки мне тачка с киркой. Пострашнее самого голода возить на спине кирпичи, ворочать глину да камни. Отпустите меня, товарищи!

Ему пригрозили:

– Из тебя самого сделаем глину! И взялись погонять плута, присматривать за ним. Горестно он возопил:

– Поистине, нет Веселии на земле! И тому убивался.

11

А в лагерь, где сидел монах, прибыл новый начальник. Принялся похаживать по подвалам, заглядывать в ямы и расспрашивал, кто сидит еще там и жив. Ему сказали:

– Монах один дожидается смерти. Сидит до той поры, пока не выдумают ему такую лютую казнь, какой еще никогда не было.

Заглянул начальник в ту яму и сказал:

– Сидение там хуже смерти! Отпустите его – отсидел он свое. Не верю, чтоб после этого не повредился в рассудке.

Исполнили приказ услужливые слуги, расковали монаха, из ямы подняли, пришептывая:

– Повезло тебе – новая метла метет по-новому. Убирайся, если сможешь ходить, отсюда подобру-поздорову.

Монах же не мог и шагу сделать. И не видели его глаза, отвыкшие от дневного света. Смеялись над ним:

– Вот брыкается, точно новорожденный телок. В пору ему ставить подпорки, дать поводыря на дорогу.

Монах сказал:

– Сам готов ползти с проклятого места. Ему сказали:

– Ту т сто верст до ближайшей дороги – куда тебе, слепому. Не сгинул чудом в яме, стоит лишь выйти за лагерные ворота – сгинешь. Уже осень, и повсюду волчьи стаи, и нет человеческого жилья.

Он сказал:

– Поставьте меня за воротами лицом на восток.

Тогда поставили его, ослепшего. Охранники ему удивились, иные говорили:

– Растащут его кости волки. Он же, упав от слабости, пополз.

Сказал тогда новый начальник:

– Дайте провожатого монаху! Хоть он и враг, но достоин того, чтоб его вывели на дорогу.

И послали конного чекиста, который, не слезая с коня и особо себя не утруждая, накинул на ослепшего аркан и потянул за собой, лишь тогда останавливаясь, когда вовсе тот принимался волочиться по земле.

Отошли у монаха глаза и хоть наполнялись слезами, но вновь разлился перед ним свет. Он молился, благодаря Господа. Охранник, усмехаясь на молитвы, спросил:

– Раз ты такой благочестивый, и рай для тебя уже дожидается, не покажешь-ка мне дороги в ад?