Нет, невозможно представить, что по этой вот улице свободно ходит почему-то не арестованный шпион. Хотя, если задуматься, что-то такое в учителе французского было: долговязая фигура, острый взгляд, галифе, всегда начищенные сапоги. И главное – финка в ножнах. Её наборную цветную ручку, торчавшую из заднего кармана, видели, когда Александр Алексеевич писал на доске французские слова, а его зеленовато-пегий френч висел на спинке стула. Только раз учитель вытащил финку – очинить карандаш; класс замер, заворожённый острым блеском узкого лезвия.

И жил он странно: отдельно от сына-дошколёнка и жены, учительницы молдавского языка, в небольшом, похожем на сарай, домике, переделанном из летней кухни. По дороге в школу его сопровождала охотничья собака Ласка, рыжая, с висящими ушами; уроки она пережидала у крыльца или, в непогоду, в школьном коридоре. Да и прозвище, как теперь казалось, придумали ему в школе сугубо шпионское – Мусью.

Но нет, отец всё-таки, наверное, пошутил. Зачем? Виктор потащился за ним на кухню. Так, понятно, сразу не заметил – он же опять в подпитии. Стоит у окна, загадочно щурится, выпуская дым в форточку, роняет пепел на подоконник, а глаза из-под нависших век масляно блестят. Видно, уходя из школы, завернул в чайную, где пропустил два стакана красного.

– А почему Мусью не арестовывают?

– Наблюдают. Связи хотят выявить.

Голос грубовато-насмешливый. На уроках географии говорит об океанах и материках задушевно и плавно, как на воздушном шаре парит, а тут – будто дрова рубит. И чуб с проседью всклокочен – привычного пробора слева не видать.

– В нужный момент Бессонова возьмут. Вместе с сообщниками. Мой тебе совет – будь от него подальше.

– Но ведь ребята же к нему просто так ходят. Поговорить про охоту.

– Вот-вот, поговорить… Он приемы шпионские знает, как вас, глупых, завлечь. А потом – использует.

Нет, не шутит отец, даже сердится, оттого что сын не верит. Обратно, к столу с раскрытым учебником, Виктор брёл как оглушённый. Сел, подперев голову руками. Паническое недоумение выражало его лицо с обозначившимися отцовскими скулами.

Как теперь быть, непонятно. До сих пор схема действий была проста: заметил подозрительную фигуру – на улице ли, в лесу, на речке, – сообщи взрослым. Или сразу – в милицию. Граница с Румынией не так уж и далеко – по реке Прут, километрах в восьмидесяти, а до войны она проходила прямо здесь, по Днестру, и, как писали в газетах, ушедшие отсюда оккупанты только ждут удобного момента для засылки диверсантов. Но с диверсантами как раз всё ясно, а вот с Мусью как поступить? Он же родом из соседнего села – значит, не заслан.

Хлопнула коридорная дверь, пришла мать – её напряжённо-мелодичный голос слышен сначала в прихожей, потом на кухне, под звяк посуды. Что-то раздражённо-ворчливое говорит ей в ответ отец. Вот он срывается на крик: «А я требую, и не смей мне противоречить!» В этот момент (Витька не раз видел) отец делает рубленый жест рукой, и пепел с его сигареты разлетается по всей кухне. И голос матери гаснет. Она в такие моменты почему-то стала теряться – опускает глаза, роется в сумке или переставляет что-то на посудной полке, склонив аккуратно причёсанную голову с косицами, подобранными под затылком.

Витька вздыхает. Он считает, что отец не должен разговаривать таким тоном. Ну да, он на десять лет старше матери, у него была трудная жизнь – из бедной крестьянской семьи выбился в учителя, был на войне, попал в плен, а после освобождения его заставили целый год работать на шахте, прежде чем разрешили вернуться домой. Конечно, это несправедливость, но мама к ней не имеет отношения. Зачем кричать?

Оторвал Витька от учебника взгляд. Скоро, совсем скоро пригреет солнце, поплывут над днестровской поймой ослепительно белые облака, зазвенят листвой осокори. И зазвучат в Витькиной голове стихотворные строчки, что-нибудь вроде вот этих: «Тучки небесные, вечные странники, / степью лазурною, цепью жемчужною…» В его памяти почему-то застревают стихи про странствия и одиночество. Наверное, потому, что не любит он шумных компаний и летом, с удочкой, норовит уйти подальше от крикливой мальчишеской суеты – в ивняковые заросли, на обрывистый берег – туда, где крутит Днестр молчаливые водовороты. Ждать этого счастья осталось месяц!

И тут, вспомнив разговор с отцом, подумал Витька: а вдруг он не наврал и Бессонова на самом деле завербовали? И Мусью очень хитро ведёт свою шпионскую игру?..

Да неужели он, Витька, за весь этот скучный месяц не сможет её разгадать?..

7 Фокстротные ритмы

Он раскусил Бессонова на другой же день, стоило лишь напрячь сыщицкий взгляд.

…Последний урок – французский. Мусью вошёл внезапно, сразу после звонка. И мягкой походкой – к столу (движения неторопливые, шаг неслышный, шпионский – отметил Витька). В классе – хлопанье парт и беспрерывный галдёж. Другие учителя обычно прекращают его резким окриком. Но Мусью не кричит. Открыл классный журнал и, склонившись над ним, молча смотрит на всех в полтора глаза – подняв одну бровь, а другую нахмурив, отчего его лицо приобретает удивлённо-ястребиное выражение. Будто выбирает, кого клюнуть. («Вот это и есть шпионский прием!» – обрадовался Витька, похвалив себя за наблюдательность.)

И в самом деле действует безотказно – без грозных слов и оглушительного хлопанья линейкой по столу класс успокаивается.

– Итак, на чём мы с вами остановились в прошлый раз?..

К концу урока за окном вдруг пошёл снег – повалил хлопьями. Ветки акации, штакетный забор, провода на столбах – всё облепил. Побелела кочковатая, в колеях и колдобинах, улица. Прогремевшая расхлябанными бортами полуторка оставила на ней две тёмных полосы – они тут же припорашивались падающими хлопьями, снова белея.

– Смотрите, снег!

Это подала голос рыжая Римма, самая егозливая девчонка в классе. И все стали смотреть в окно. А Мусью подошёл к доске и, стуча мелом, написал по-французски: «La neige tombe». Положил мел, вытер тряпкой руки и тоже стал смотреть. И только потом перевёл написанное:

– Падает снег.

Виктор списал в тетрадь французские слова, ахнув: «Так это же пароль!» И после звонка, запихивая в портфель учебник, посмотрел на столпившихся возле учительского стола мальчишек фотографическим взглядом: «Так, значит, – Мишка, Вовчик… И второгодник Венька туда же… Это они сообщники у Мусью?»

Удивился Витька: разве может опытный шпион довериться таким легкомысленным мальчишкам?

Например, Мишка, невысокий, губастый, по прозвищу Бегемотик, известен своей вздорной драчливостью и сочинением всяческих небылиц. Он и прозвище своё получил, потому что однажды, объясняя своё отсутствие на пионерском сборе, сказал: «У меня болел животик». Все засмеялись, и языкатая Римма продекламировала: «На Лимпопо у бегемотиков без конца болят животики!..» Она и ему, Витьке, приклеила прозвище Поэт, когда он по заданию Нины Николаевны сочинил стишок для школьной стенгазеты.

А из Вовчика, большеглазого и худющего недоростка по прозвищу Гвоздик, витающего в каких-то странных мечтах (хочет научиться гипнотизировать, чтобы погружать в мгновенный сон всех своих обидчиков), – какой помощник?