«Иди к сцене», – сказал в ней кто-то.

– Зачем?

«Залезь на трибуну и спляши».

– Что-о?!

«Да хоть румбу».

– Зачем?..

«Чего заладила – зачем, зачем… Пусть Вова заткнется. Разбуди их».

Леля заметалась в себе:

– Трибуна покатая!

«С краю покатая, дальше как стол. Места хватит».

– Кто ты?

«Ты».

– Я такую себя не знаю!

«Если ты себя не знаешь, значит ли это, что ты вообще существуешь? – хихикнуло ее второе «я». – «Хочу танцевать» – твоя мысль?»

– Да, хочу, но не здесь же…

«Почему не здесь? Было бы желание».

– А потом? – мучилась Леля.

«Потом – хоть потоп!»

Позже она не могла вспомнить, как выбралась из ряда, взбежала по ступеням на сцену и очутилась на трибуне. Вова не воспрепятствовал, дал запрыгнуть на листы с записями доклада. Видел же – девушка идет к нему, и почему-то посторонился с микрофоном в руке. Испугался?..

С этого момента, со сброса ногой бумаг, Елена помнила все.

Твердые школьные туфли мешали. Она их скинула. Блузка расстегнулась, тугой лифчик сковал грудь… Прочь блузку и лифчик! Вслед за ними юбка взмахнула плиссированным крылом. Леля вздохнула свободно: теперь ее ничего не стесняло. Танцевать перед публикой она не боялась. «Зал кажется вам живой пропастью? Ну и пусть кажется, – говорила Карелия Альбертовна. – Главное, что вы над ней, а не в ней!»

Тело трепетало в ожидании нот. Немые безвольные руки не верили в освобождение, но сразу ожили, когда музыка румбы поднялась изнутри. Ноги высекли первые искры на краю пропасти: шаг вперед, шаг обратно, уход, поворот, переступ.

Сквозь стены распахнулся танцующий город. Сетчатым маятником качалась шея телевышки. Кружились дома, в них пружинами скручивались лестничные марши. Движения нанизывались одно на другое. Облака раздвигались как горы капроновых лент. В белой вышине пылал костер солнца. Леля то приближалась к огню, то отлетала, чувствовала себя Икаром и сама не могла понять, чего хочет. Свистящий ветер охлаждал разгоряченную грудь. Музыка билась в каждой жилке, заглушая городской шум…

Беспрецедентный акт делегатки был таким неожиданным, что никто из членов президиума не догадался сдернуть ее с возвышения. Вова застыл рядом, некрасиво разинув рот. Зал стоял как зачарованный лес.

Минуты с половиной много для тишины перед взрывом, но достаточно для короткого танца. Тишина наконец лопнула, и громкоголосая ударная волна сшибла танцовщицу с ног. Леля спрятала голову в колени, съежилась горсткой догорающего пепла. Вот он и случился – обещанный потоп… обвальный стыд. Несколько рук под визг и вопли стащили ее с трибуны, натянули юбку, блузку, сунули под мышку туфли…

Запал обвинителей угас, когда «стриптизерша» расплакалась. Они невесть чего от нее требовали, а при виде раскаяния отступили.

Леля неслась по горкомовскому коридору, выкрашенному в белый верх, темный низ, как проштрафившийся солдат через строй со шпицрутенами. По плечам хлестал глумливый гогот. Юные барабанщики гремели палочками по ушным перепонкам. Кто-то настиг на крыльце, остановил. Ей подали пальто, пакет с сапожками и забытую в кресле сумку с коробкой конфет для Карелии Альбертовны. Судьба лифчика осталась неизвестной. На бегу застегивая пуговицы, преступница помчалась домой, домой…

Еще ни о чем не подозревающая мама встретила с сочувственным лицом:

– Наташа просила тебя позвонить…

Леля механически набрала номер, и подруга, рыдая, известила, что Калерия Альбертовна умерла утром от инфаркта.

Леля проплакала в подушку весь вечер и проспала сутки.

* * *

Городская газета ни словом не упомянула о вопиющем хулиганстве комсомолки Е. Нефедовой. Журналисты тогда не гнались за скандалами – или цензура вовремя вырезала. Вскользь упоминалось только о неких прениях – странных, вообще-то, на предъюбилейной конференции. Но и прения, может, не имели отношения к отколотому Лелей финту.

Ее, разумеется, исключили из комсомола. Прощайте, отличная характеристика и высшее образование. Спасибо, хоть в школе оставили и уголовку не завели. В общем, замяли.

Убитая горем мама отвела дочь к психиатру. Он задал ей незначительные, показалось, вопросы, сделал пометки в тетрадь и велел выйти. Мама жалобно забормотала за прикрытой дверью – наверное, рассказывала об инциденте, и доктор вдруг громко хохотнул. Леля в изумлении приникла к двери. Он перестал смеяться и назвал диагноз, если это было диагнозом, – «синдром отторжения».

Мама потом убежденно сказала, что психиатр сам нуждается в клиническом лечении. Жизнерадостный врач выдал рецепт каких-то антидепрессантов и справку на две недели, чтобы Леля в спокойной домашней обстановке отошла от последствий румбы.

– Не бывает людей с идеальным поведением, – попытался утешить обеих папа. – Слишком правильные подозрительны, они-то чаще всего и оказываются психически нездоровыми.

Больше родители не говорили о казусе. Боялись суицида. Мама ходила за Лелей по пятам. Папа незаметно вывинтил ручки в раме окна дочкиной комнаты и совершенно бесшумно выдернул пассатижами задвижки в ванной и туалете. Это папа, не умеющий гвоздя заколотить без того, чтобы не попасть по пальцу!

А Леля вовсе и не собиралась умирать. Не вспоминала о конференции, не думала о смерти. Вообще ни о чем не думала. Послушно ела мамины витаминные салаты, глотала таблетки и много спала.

Стоило закрыть глаза, как окно само открывалось и увлекало ввысь. Танцевать в воздушных волнах было просто – все равно что кружиться в воде. Сны чудились реальнее яви. Леля удивилась бы, назови ее кто-нибудь «улетевшей» в ироническом смысле. Она всерьез опасалась очнуться на крыше или, чего доброго, верхом на плечах какого-нибудь памятника, поэтому на ночь стала переодеваться в любимую тунику и трикотажные легинсы. Побывала на кладбище. Видела в свете месяца заваленную цветами могилку Калерии Альбертовны…

Месяц, как гигантская рыбина, покачивал острыми плавниками. Над городом плескалось море сумрачного воздуха, фонари-медузы до рассвета высвечивали уличное дно. Вдыхая весеннюю свежесть розовых со сна облаков, Леля невиданной птицей гонялась за горлинками. За счет чего она естественно и свободно летала без крыльев, оставалось непостижимой загадкой, в которую не хотелось вникать.

К окончанию «карантина» летучие видения прекратились. Придя в себя, Леля ничего не сказала о них врачу. Сны как сны. Мало ли что кому снится. Он продлил справку еще на несколько дней.

С помощью Наташи Леля наверстала упущенное и хладнокровно подготовилась к урокам. Мама посматривала вопросительно, о чем-то шепталась с папой. Утром он проводил дочь до школьной аллеи, купил газету и скрылся за киоском. Папа опаздывал на работу, но спиной Леля чувствовала тревожный и любящий взгляд до тех пор, пока не взошла на крыльцо.