Именно там и произошло знаменательное событие.

Послушаем, как она сама описывает сцену, так сильно повлиявшую на ход революции, которую Сент-Бев назвал «бессмертным актом бесстыдства».

«Среди учеников отца, — пишет она, — самому младшему было лет пятнадцать-шестнадцать. Он мог совершенно спокойно отвлечься от занятий и был всегда готов оказать мне какую-нибудь мелкую услугу, которую я принимала с благодарностью. Его родители жили не в Париже, и моя мать была очень добра к этому мальчику. Поэтому он был для меня не таким чужим, как все остальные, и я относилась к нему с той простотой, которая свойственна невинности и так опасна для нее.

Я совершенно не боялась ходить в мастерскую, если у меня там было какое-нибудь дело, даже если этот мальчик был там один. Я никогда не осмелилась бы подступить так в отсутствие отца, если бы в мастерской кто-то другой. Моя мать занималась своими делами в квартире, готовила в кухне еду и не всегда замечала как я вхожу в мастерскую.

Однажды вечером, когда я пришла по какому-то делу в мастерскую, этот юноша работал за столом под лампой. Я подошла, чтобы взять то, что мне было нужно, тогда он взял мою руку, как будто играючи, и, потянул под верстак, заставил прикоснуться к чему-то невероятному».

Манон никогда не видела голого мужчины и понятия не имела о том предмете, который молодой человек столь развязно положил ей в руку. Она вскрикнула от ужаса, решив, что под столом какой-то незнакомый зверь.

Ужасно напуганная, она попыталась вырвать у него руку. Но юноша, не выпуская ее руки, засмеялся и тихо сказал:

— Да тише, глупая! Чего вы испугались? Какое безумие! Разве вы меня не знаете? Я вовсе не злой! Сейчас прибежит ваша мать и станет ругать меня за то, что я напугал вас, а ведь я только показал вам то, о чем ей хорошо известно…

«Взволнованная и сбитая с толку, — продолжает госпожа Ролан в своих воспоминаниях, — я по-прежнему пыталась отнять у него руку и уйти прочь; он, продолжая держать меня за пальцы, поворачивается на стуле, открыв моим глазам предмет, который так меня напугал. Я отворачиваюсь в сторону.

— Послушайте, мсье, но это же ужасно!

Я продолжала вырываться, пытаясь убежать.

— Ну ладно, мадемуазель, успокойтесь. Мне жаль, что я рассердил вас. Простите меня и никому ничего не говорите, я не хотел обидеть вас. По-моему, нет ничего страшного в том, чтобы показать предмет, который каждый день видишь на рисунках. Вы, конечно, можете пожаловаться, и меня накажут.

— Боже, я никому ничего не скажу, пустите же меня…

Он выпустил мою руку, и я убежала. Я спряталась в своей комнате, не в силах успокоиться, и вдруг услышала, что меня зовет мама. Я была в растерянности, мне нужно было подумать, но пришлось идти. Я вбежала в комнату матери, задыхаясь от волнения.

— Что с тобой, дитя мое? Ты так бледна…

— Я не знаю… Я хочу выпить воды.

— Что у тебя болит?

— Ничего, мне просто не по себе.

Ноги подо мной дрожали, но я выпила воды и шла в себя, успокоила мать и спросила, что она хотела мне поручить».

Дерзкая выходка молодого подмастерья господин Флипона еще долго тревожила душу Манон. Она пыталась понять, для чего же предназначена та «удивительная штука», до которой она дотронулась и которая так ее испугала…

«С большим трудом я навела порядок в своих мыслях; каждый раз, когда я пыталась спокойно поразмышлять о той странной сцене, непонятное волнение мешало мне. В конце концов, разве он сделал что-нибудь дурное по отношению ко мне? Нет. Расскажу ли я кому-нибудь об этом происшествии? Но я не знала как рассказать… Должна ли я сердиться на него? Я сомневалась в этом. Сравнение с рисунками казалось мне ошибочным, и это удивляло меня; к делу примешивалось любопытство, и все эти мелочи рассеяли мое дурное настроение.

Я долго не ходила в мастерскую, но встречалась с молодым человеком за обедом: мой отец сажал за семейный стол его и еще двух своих учеников, но ничто не могло нарушить патриархальности этих трапез.

Нетерпеливый юноша сумел подстеречь меня одну в кухне.

— Вы сердитесь на меня?

— Конечно.

— Но ведь я не сделал ничего плохого.

— Вы сделали отвратительную вещь.

— Вовсе нет; ваша мама точно так же играет с вашим папой и совершенно ничего не боится.

— Фу, вы говорите неправду! Это совершенно неприлично.

— Уверяю вас, что говорю правду; просто они это делают немного иначе, если хотите, я расскажу вам как!

— Я не желаю ничего знать! Оставьте меня в покое.

— Хорошо, я ничего не стану вам говорить, но не сердитесь и не бойтесь приходить в мастерскую. Ведь вы вернетесь, правда?

— Да, да, прощайте!

И я убежала.

* * *

Пообещав вернуться в мастерскую, Манон, сама тоне ведая, уготовила себе новые переживания… Послушаем ее саму.

«Однажды я работала какое-то время рядом с отцом, а потом его внезапно куда-то позвали. Я тоже собралась уйти, но мое внимание привлек какой-то странный сигнал, раздавшийся на Новом мосту, недалеко от нашего дома, находившегося на Часовой набережной. Я задрала голову и влезла на табуретку, потому что окно было слишком высоко и мой маленький рост не позволял мне увидеть, что происходит.

— Встаньте на край верстака, — сказал молодой человек, помогая мне.

Все остальные вышли, чтобы посмотреть, что происходит. Юноша стоял сзади меня и, когда я захотела слезть, он подхватил меня под мышки и снял с верстака, так сильно прижав к себе, что мои юбки задрались и я оказалась сидящей у него на коленях, потому что сам он в тот же момент опустился на стул. Я вдруг почувствовала под собой ту самую странную «штуку».

— Послушайте, мсье, отпустите же меня.

— Как, вы опять боитесь? Но я не сделаю вам ничего дурного.

— Я хочу уйти, моя одежда…

— Позвольте, я приведу ее в порядок.

И он протянул свою дерзкую руку ко мне, как будто желая приласкать. Пытаясь вырваться, отталкивая его руки, я спрыгнула на пол и бросила взгляд на его лицо: оно испугало меня — глаза почти вылезли на лоб, ноздри расширились, — я чуть не упала в обморок от страха. Он заметил мое состояние и, успев прийти в себя, попытался меня успокоить. Ему это удалось, однако, вместо того чтобы усилить мое любопытство, он вызвал своей проделкой отвращение к себе. Я не могла спокойно смотреть на него, его присутствие шокировало меня, я стала беспокойной и грустной; я чувствовала себя оскорбленной и хотела все рассказать матери. Она заметила, что я стала боязливой, и спросила, в чем причина моего настроения. Я немедленно все ей рассказала…

Волнение моей матери, ужас на ее лице причиняли мне страшную боль. Она была в отчаянии, поняв, что чуть не потеряла свое драгоценное дитя, и боялась, что я что-то скрыла от нее. Она задала мне тысячи каверзных вопросов, стараясь, с одной стороны, не сказать мне больше, чем положено, а с другой, пытаясь понять, не слишком ли много я знаю».