Сейчас, несмотря на то что доктор сказал, будто приют едет на загородную прогулку, Иржик не сомневался: это не так. Царившая на площади паника, вооруженные солдаты доказывали обратное. Оказавшись в темном душном вагоне, мальчик посмотрел в блестящие круглые очки доктора; тот сначала улыбнулся, но проницательный взгляд смутил его, и улыбка исчезла: Януш понял, что Иржик обо всем догадался, а мальчик увидел по необычной реакции и растерянности доктора, что действительно не ошибся в своем предчувствии. Тогда Иржик широко улыбнулся в ответ, всем видом показывая, что все это не так уж и страшно, и губы доктора дрогнули в ответной улыбке.

Неподалеку от них стоял Менделек, высокий, с широким лбом, большими серыми глазами и темно-русыми волосами. Это он нес флаг, когда колонны приюта шли на Умшлашлац, он и сейчас держал его, прижимая к щеке обернутый знаменем флагшток. Арийская внешность не раз выручала его в минуты вылазок из гетто; втайне от доктора он перебирался через стену, чтобы вернуться с продуктами и навестить Анку, дочку учительницы музыки пани Оливии. Эта улыбчивая женщина до переселения детей в гетто преподавала в приюте на Крохмальной.

Анка и Менделек влюбились друг в друга с первого взгляда: мать взяла с собой дочку, когда пришла устраиваться на работу. Голубоглазая девочка с длинными белыми волосами потрясла Менделека. Пока доктор разговаривал с Оливией, подростки впервые пересеклись обожженными взглядами, быстро отвели глаза и стали смотреть строго, даже с вызовом. Потом как-то вдруг и сразу нараспашку улыбнулись и шагнули друг к другу, взялись за руки и побежали по коридору. Менделек крикнул на ходу, что покажет девочке территорию. Мать Анки и доктор только удивленно проводили парочку глазами. Женщина встревожилась, но Гольдшмит успокоил ее, сказав, что дочь в надежных руках. Парочка заглядывала в классы, бродила по внутреннему дворику приюта среди деревьев и клумб. С тех пор подростки виделись по выходным, их непреодолимо влекло взаимное притяжение, они копили свои переживания и наблюдения, чтобы во время встреч обрушить друг на друга – впечатления, не разделенные с любимым человеком, просто не имели для них смысла. После переселения встречи стали редкими и кратковременными. Менделек забегал к Анке на несколько минут, иногда они молча рассматривали друг друга, иногда захлебывались от избытка слов и не успевали рассказать всего, что считали важным, потому что тени солдат и близость комендантского часа заставляли Менделека торопиться в свой застенок.

Как-то летом, еще до оккупации, всех детей приюта вывезли в пригород Люблина, и Анка поехала вместе с матерью. Когда дети увидели огромное поле подсолнечников, то закричали от восторга: простор, ослепительно-желтые язычки лепестков, зеленая гуща и особый, горьковатый запах взбудоражили всех. Менделек и Анка сразу же оторвались от остальных ребят и бегали по полю вдвоем, а потом, несмотря на запреты воспитателей, грызли несозревшие еще семена, лежали на поваленных колючих стеблях, царапающих руки и лица. От сырых семечек закрутило животы. Мошки лезли в лицо, одна из них попала Анке под веко и Менделек, чтобы не лезть в глаза грязными руками, достал насекомое языком, а когда девочка села и удивленно посмотрела на него часто моргающими глазами, сам растерялся от своей дерзости и смутился, но потом Анка засмеялась так звонко и беззаботно, что зараженный смехом мальчик повалился на спину, задрал ноги к небу, проглядывающему сквозь желто-зеленые заросли, и тоже захохотал.

Этой осенью Менделек будто случайно поцеловал пальцы Анки. Девочка, улыбаясь, поправляла его воротник, стряхивая хлебные крошки, но, почувствовав прикосновение губ, стала очень серьезной и спрятала глаза. Менделек решил, будто сделал что-то не так и отпрянул, начал болтать о пустяках, чтобы сгладить неловкость. Девочка отвечала пространно и невпопад. Теперь Менделек сжимал кулаки, досадуя, что оробел тогда и они с Анкой так ни разу и не поцеловались, а она наверняка ждала этого; пшеничные локоны и опущенные ресницы стояли сейчас перед его глазами. Сегодня они не успели даже попрощаться, это мучило Менделека. Оставалась только надежда, что после окончания войны он вернется из трудового лагеря, а уж тогда они непременно найдут друг друга и обязательно поцелуются – теперь он чувствовал в себе уверенность, необходимую для того, чтобы ласковым нахрапом притянуть, прижать и больше никогда не отпускать.

Рядом с Менделеком шмыгал носом Адек, его продуло на сквозняке. Уши мальчика, оттопыренные от голода костлявые коленки и выпирающие сквозь холстяную рубаху лопатки – каждое напоминание об истощении больно кололо доктора, Адек же похудел особенно сильно. До гетто он рос в деревне. Обильный крестьянский рацион, основанный на богатом домашнем хозяйстве и здоровом аппетите, усиленном работой на свежем воздухе, в приюте сменился на скудные низкокалорийные пайки, так что упитанный Адек терял вес быстрее других детей. Мальчик был сыном состоятельного землевладельца. Отец мечтал когда-нибудь перебраться в Эрец-Исраэль в один из организованных там кибуцев[24].

Адек вспоминал сейчас свой дом среди яблонь: большой, одноэтажный, с несколькими пристройками. Назар, его отец, тучный человек с длинными усами и вечно закатанными штанинами, любил косить траву в окрестностях дома; коса со свистом срезала зеленые волоски, стелющиеся под ногами. Созревшие, отяжелевшие яблоки срывались с ветвей и с гулким стуком ударялись в мягкую теплую землю. В конюшне волновался гнедой жеребенок, сгорал в собственной молодости, от избытка энергии он лягал доски и бросался на ворота, пытаясь проломить стену. По листьям ползла жирная гусеница, похожая на длинную гармонь, а под деревом среди гниющих, не собранных плодов извивался скользкий уж, сверкал на солнце длинной нитью. Адек любил запах конюшни и старого сарая с инструментом, развешанным на стене, любил теплое сено, навоз, кубышки дров у стены, аромат маминой стряпни и свежескошенной отцом травы, аппетитный душок гнилых и почернелых на солнце яблок – все это стало запахом его малой родины, к которому потом со временем присоединился запах из пасти Мелампо – лохматой сторожевой овчарки, которая умудрилась обласкать всех незнакомцев округи и умела лаять на одно только собственное отражение в реке или бочке для полива, откуда часто пила. Не справившись со своей должностью самым вопиющим образом, Мелампо все-таки стал полноправным членом семьи Назара: все привязались к добродушному псу, может быть, еще больше, именно вследствие этой его невинной бестолковости – если бы Мелампо был ответственный сторож, его бы, пожалуй, не ласкали так часто.

В жаркую погоду Мелампо широко раскрывал пасть и обмазывал своей клейкой слюной все тенистые уголки двора и сада. Он презирал построенную для него конуру и предпочитал крышу сарая, куда взбирался после заката, когда она немного остынет, – этот пост был единственным местом, откуда пес мог из ночного страха тявкнуть на незнакомые шорохи или слишком близко подошедших к калитке людей, днем же он был рад абсолютно всем, размахивал хвостом и ласково поблескивал черными глазами.

С семи лет Адек наблюдал за трудом работников отца или просто слонялся по деревне, подавался к пастухам с их коровами и овцами в пологой долине у реки, следил за раскаленными лезвиями под молотом кузнеца, заглядывал в колодец, сложенный из острых, неотесанных камней и просто вдыхал влажный воздух. Иногда он дразнил отцовскую кухарку, толстую пану с волосатыми ногами, месившую тесто большими руками, белыми по локоть. Он внимательно рассматривал работников, которые с раннего утра натачивали косы или подковывали жилистых лошадей с толкающимся облаком мух под длинным, стегающим насекомых хвостом; подсматривал за прачкой, развешивающей белье, слушал ее звонкую, печальную песню; за мускулистыми руками доярки на длинных розовых сосках, выстреливающих в металлические стенки ведра тонкими резвыми струйками молока, – корова стояла с привязанным к ноге хвостом и косилась на любопытного мальчика меланхоличным взглядом.