Этот сон, как бы он ни был прекрасен, мог, в сущности, вызвать еще большие нарекания, чем мои ночные кошмары, и я не стал рассказывать о нем ни Линде, ни кому-либо другому. Не потому, что Линда могла бы приревновать меня к героине сна – эта женщина немного походила на ту, с проникновенным голосом, о которой я не раз упоминал, но глаза у нее были Линдины, – так вот, я никому не говорил об этом сне, потому что в нем заключался недвусмысленный ответ на вопрос Риссена, не завидую ли я жителям отравленного газом города в пустыне. Вот как далеко зашло влияние Риссена – даже ночью я не мог от него избавиться. Что толку от моих попыток уверить самого себя, что я ни в чем не виноват, что это все Риссен? Ни один судья в мире не посчитался бы с таким аргументом.

Все это случалось еще до того, как Каррек пригласил меня к себе, то есть до того, как вступил в действие новый закон. В ту пору моим единственным утешением была надежда на месть, которая должна свершиться где-то в неопределенном будущем.

Когда я узнал от Каррека, что проведению моих планов в жизнь больше ничто не препятствует, я испытывал, разумеется, состояние крайнего возбуждения. Цель, которая раньше казалась такой далекой, неожиданно приблизилась, но, когда я начинал обдумывать детали, она вновь представлялась мне недостижимой. Если Линда действительно любит Риссена, она наверняка сумеет каким-то образом узнать, кто донес на него. Что именно она тогда сделает, я не знал, но был твердо уверен, что она непременно добьется своего и отомстит. При этой мысли меня пробирала дрожь. Что бы ни случилось, я ни за что не хотел испытать на себе действие собственного препарата.

В эту ночь я почти не спал.

Наутро в газете появилась статья под заголовком «МЫСЛИ МОГУТ БЫТЬ НАКАЗУЕМЫ».

Это было изложение и разъяснение нового закона. Упоминался, естественно, и мой каллокаин. В статье излагались новые и, на мой взгляд, чрезвычайно разумные принципы системы наказаний. Судьи больше не должны были следовать формальным параграфам, предусматривавшим для каждого вида преступлений одну определенную меру наказания, независимо от того, кто очутился на скамье подсудимых: впервые оступившийся человек или закоренелый злодей. Объектом расследования становился не тот или иной отдельно взятый проступок, а весь человек в целом. Тщательно исследовался его характер, склад ума, нервная система, и вовсе не для того, чтобы ответить на старый бессмысленный вопрос «вменяем или невменяем», а для того, чтобы отделить пригодные к использованию ресурсы от непригодных. Мера наказания определялась не механически – столько-то и столько-то лет каторжных работ, – а исходя из расчетов видных психологов и экономистов, устанавливавших, какие затраты окупят себя, а какие нет. Существа, физически и духовно неполноценные, не могущие принести Империи реальной пользы, не должны рассчитывать на то, что им сохранят жизнь лишь потому, что они не сумели совершить достаточно тяжелого преступления. С другой стороны, нельзя не учитывать и падения численности населения; поэтому в некоторых случаях будет использоваться и человеческий материал менее желательного характера, если он может найти применение в качестве рабочей силы. Закон об антиимперском складе характера вступал в силу уже с сегодняшнего дня, но одновременно в статье указывалось, что все заявления должны быть тщательно мотивированы и, в отличие от прежних анонимных, подписаны подлинным именем. Эта последняя мера была необходима, чтобы ограничить поток доносов по мелким поводам и тем самым предотвратить чрезмерные расходы на производство каллокаина и содержание судебных работников.

Во всяком случае, полиция оставляла за собой право принимать во внимание только те заявления, какие считала нужным.

Того, что под заявлением нужно подписываться, Каррек мне не говорил. Для Линды, если бы она захотела отомстить виновнику осуждения Риссена, это только облегчало дело.

Рабочий день прошел без особых сюрпризов и сенсаций, но я бы не сказал, что спокойно. Во время обеда мы с Риссеном не сказали друг другу ни слова. Я не смел даже взглянуть в его сторону. А что, если он догадался о моих намерениях и теперь в любую минуту сам может нанести удар? Но как ни мучила меня эта мысль, из-за Линды я ничего не решался предпринимать. Малейшее промедление грозило опасностью, но мне все-таки приходилось терпеть.

Дома, за ужином, я чувствовал себя так же скверно, как во время обеда. Я боялся встретиться глазами с Линдой – вдруг и ей все известно? Казалось, самый воздух насыщен был враждебностью. Минуты шли, и мне казалось, что горничная никогда не уйдет, а дети так и не лягут. Но вот наконец мы остались с Линдой вдвоем. На всякий случай я включил радио на полную мощность, а Линду усадил так, что громкоговоритель оказался как раз между нами и «ухом полиции».

Не помню, что за доклад передавали в тот день: я был слишком взволнован. На лице Линды не отразилось ничего – ни когда я включил радио, ни когда попросил ее сесть именно на этот стул. Но она, видимо, догадалась о моем состоянии и как будто тоже перестала слушать. Лишь когда я придвинулся к ней вплотную, она впервые взглянула на меня вопросительно.

– Линда! – сказал я. – Я должен тебя кое о чем спросить.

– Да? – отозвалась она без всякого удивления.

Я всегда знал, что самообладание у нее великолепное. И знал, что, если когда-нибудь мы дойдем до последней грани, до борьбы не на жизнь, а на смерть, она будет мне опаснейшим противником. Может быть, поэтому я и не решался уйти от нее? Боялся того, что может последовать потом? В самой моей любви заключался великий страх, я знал это давно. Но вместе со страхом жила и мечта о покое и уверенности, мечта о том, что моя упорная любовь когда-нибудь заставит Линду стать моей союзницей. Как это произойдет и, главное, как я об этом узнаю, я понятия не имел – это была лишь мечта, такая же неопределенная и далекая от действительности, как мечта о загробной жизни. Но одно я понимал ясно – через несколько минут я могу потерять даже эту мечту. До сих пор мы были пусть плохими, но все же союзниками, сейчас, быть может, превратимся в злейших врагов. А я даже не узнаю об этом, потому что она не позволит себе ни малейшей перемены в лице, ни дрожи в голосе. И все же я должен исполнить задуманное.

– Я спрашиваю просто так, для проформы, – продолжал я, пытаясь улыбнуться. – Я и сам знаю ответ и никогда в нем не сомневался, а если я все-таки ошибаюсь… ну что ж… ты сама понимаешь, что я не стану особенно переживать, мне в общем-то все равно… Я думаю, ты меня достаточно знаешь и я тебя тоже.

Я вытер лоб носовым платком.

– Итак? – сказала Линда и взглянула на меня испытующе.

Когда она смотрела таким образом, я чувствовал себя как под лучами прожектора.

– Итак, только одно, – тут мне удалось по-настоящему улыбнуться, – ты когда-нибудь была близка с Риссеном?

– Нет.

– Но ты любишь его?

– Нет, Лео, не люблю.

Вот и все. Скажи она «да», я бы, наверное, тут же поверил ей. Но она ответила «нет», и я больше не смел даже взглянуть на нее. Что толку было спрашивать дальше? Она видела, что я лгу, она прекрасно понимала, что мне далеко не все равно. Завтра или послезавтра она поймет и то, почему я спрашивал. А может, она знает это уже сейчас? Может, Риссен уже рассказывал о грозящей ему опасности? Не дыша, я впился в нее глазами. У меня чуть не остановилось сердце, когда я заметил, как в ее лице что-то шевельнулось, – это было слабое, почти неприметное движение, но оно для меня значило больше, чем все ее слова.