Мирные переговоры с турками были отложены, война продолжалась. Надо отдать должное Екатерине, она не взвалила за это вину на плечи бывшего возлюбленного, но видеть его не пожелала. На подступах к Царскому селу Орлова встретил курьер с письмом от государыни. Как мы видим, его приезда ждали. «Вам нужно выдержать карантин, – писала Екатерина, – я предлагаю выбрать для временного проживания ваш замок Гатчину». После чумной Москвы карантин не понадобился, а после Фокшан, откуда чума давно ушла, он был необходим.

Долгожданный мир был заключен только 10 июля 1774 года в деревушке Кючук-Кайнарджи. Содержание мирного договора было оформлено вполне в духе Екатерины II, то есть с гиперболической размашистостью, которая всегда была присуща Премудрой матери Отечества. Россия повела себя как щедрая освободительница, провозгласив: все татарские народы Черного моря и Приазовья «имеют быть признаны вольными и независимыми». Россия получила господство над Керченским проливом и устьями рек Дона, Днепра и Буга. Крым вышел из подчинения Турции, но к России присоединен еще не был. Ключевский едко замечает: «…освободили магометан от магометан, татар от турок, чего не замышляли, начиная войну, и что решительно никому не было нужно, даже самим освобожденным». Война, конечно, сильно ослабила Турцию, теперь она обещала не притеснять балканских христиан. Но выиграли от этой победной войны не русские, а Фридрих Прусский и Иосиф Австрийский, потому что турецкая война спровоцировала раздел Польши.

Н.И. Павленко пишет: «…быстро и на первый взгляд безболезненно произошел первой раздел Речи Посполитой». Ну, разве что «на первый взгляд». Поляки – гордая нация. Да и относительно этого первого раздела у историков много противоречивых мнений. Россия хотя бы воевала, а Пруссия и Австрия были откровенными захватчиками.

В начале войны Екатерина хотела присоединить к России занятые русскими войсками Дунайские княжества, но союзники высказались против этого и предложили взять «компенсацию» из польских земель. Русской дипломатии пришлось согласиться. Григорий Орлов потом говорил, что за такой раздел Польши Панин достоин смертной казни. Сама Екатерина плакала от обиды. Пруссия получила часть Великой Польши (земли от Восточной Пруссии до Бранденбурга), Австрии досталась Галиция, а России – Восточная Белоруссия с Витебском, Полоцком и Могилевом.

В 1775 году Екатерина уничтожила «полугосударство» – Запорожскую Сечь. Часть запорожцев ушли за Дунай в Турцию, другие перебрались на Кубань, где со временем стали казачьим войском.

Л.Н. Толстой назвал свой великий роман «Война и мiръ», понимая под словом мир (современное написание) вовсе не мирное, безвоенное время. «Мiръ» по словарю Даля – это «все люди, весь свет, или община, общество крестьян». Так что же переживало во время 1-й Турецкой войны все общество России?

Екатерина потому спешила заключить с турками мир, что дома было очень неспокойно. В конце 1770 года на Москву обрушилось великое бедствие – чума. Страшная болезнь пришла с боевых полей из Турции: через Малороссию, боком прошла через Брянск и подошла вплотную к Московской губернии. Для защиты Москвы на южных границах губернии, поставили заставы и карантины, но сделано все было плохо, ненадежно, и уже 17 декабря 1770 года в Лефортове в малом госпитале были зафиксированы первые смерти – из 16 больных 14 человек скончалось. Пока медики не произносили страшное слово чума, диагноз был – моровая язва. Госпиталь был оцеплен, предосторожности приняты, и в январе 1771 года главнокомандующий Москвы П.С. Салтыков писал в Петербург: «Ныне оная болезнь утихает, холодное время тому способствует…»

Наступила весна. Болезнь вовсе не стихла, а только начинала входить в силу. Салтыков еще в феврале писал государыне, что хорошо бы больных вывезти из Москвы в ближайшие монастыри, что в пятнадцати и двадцати верстах, с ними послать лекарей, там на свежем воздухе больные скорее поправятся. Екатерина отказалась от этого плана, зачем распространять болезнь по окрестностям, и сделала московскому Совету следующие указания: 1.установить карантин для всех выезжающих из Москвы верстах в тридцати по большим и проселочным дорогам; 2. Москву, если возможность есть, запереть и не впускать никого без дозволения г. Салтыкова; 3. обозы со съестными припасами останавливать в семи верстах от Москвы: сюда московским жителям приходить и покупать, что надобно; 4. на этих местах полиция между продавцами и покупщиками должна разложить большие огни, сделать надолбы и наблюдать, чтоб московские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе, а чтоб деньги обмакивать в уксус…и так далее.

В ста километрах от Петербурга тоже велено было устроить карантины, где приезжих и их вещи окуривали бы, а письма и прочие бумаги обмакивали в уксус, в те времена в уксус верили как в панацею от всех чумных бед. В Москве же главной защитой от моровой язвы считали обгорелое дерево, дым якобы очищает воздух. Костры не тушили и ночью. Жгли не только дерево и уголь, но и навоз, дым от него почитался самой надежной защитой.

21 марта Совет в Петербурге постановил, что «по старости г. Салтыкова охранение Москвы от заразы надобно поручить кому-нибудь другому». Бороться с чумой было поручено генерал-поручику сенатору Еропкину.

А «прилипчивая болезнь», как теперь условно называли чуму, уже вошла в силу. В Москве было много мануфактур, рабочие жили скученно в антисанитарных условиях. Мертвые тела вывозили за пределы города и там сжигались. Делали это специальные люди – «мортусы». Чаще всего должность эту исполняли колодники. Вид их был ужасен. Они носили вощаные плащи и маски, мертвые тела они тащили к повозкам крючьями, иногда на подводу складывали до двадцати мертвых тел. Смертность была огромная. Страхов, профессор Московского университета, описал потом эти страшные дни, которых он был очевидцем. Был он тогда еще мальчиком, гимназистом, и должен был каждый день носить отцу своему записки от брата-письмоводителя. Брат работал в это время при смотрителе, которому было велено наблюдать за точным исполнением карантинных мер, а смотритель тот знал, сколько народу накануне умерло. Эти сведения и были отражены в записках. Страхов рассказывает: «…бегу от братца с бумажкой в руке, по валу, а люди-то из разных домов выползают и ждут меня и, лишь завидят, бывало, и кричат: «Дитя, дитя, сколько?» А я-то лечу, привскакивая, и кричу им, например: «Шестьсот, шестьсот». И добрые люди, бывало, крестятся и твердят: «Слава Богу!», потому что накануне эта цифра была семьсот или того больше».

Несмотря на запрет, все, кто мог, уехал из Москвы, город оставила знать, их дворня, богатые купцы. Паника охватила население. Сенатор Еропкин действовал разумно: ужесточил меры борьбы с болезнью, теперь заболевшего неукоснительно помещали в лазарет, семью его отправляли в карантин, чумные вещи уничтожались и пр., но у русского народа давно укоренилась привычка – ни в чем не доверять правительству. Карантинов народ боялся больше, чем самой моровой язвы, а потому больных скрывали, чумные пожитки продавали, процветало воровство – благо, было чем поживиться. Взятки давали, и их брали, не отправляя людей в карантин. Куда там надо обмакивать деньги-то? В уксус? Были бы деньги, а уж мы найдем, во что их «обмакнуть». Мертвых из чумных домов выбрасывали прямо на улицу, чтоб не узнали, из какого дома мертвый.