Следующий день таил для Соколова опасность исключительную.

И вот настал последний день пребывания Джунковского в Петрограде. Последний раз утром он поливал из лейки цветы, последний раз поиграл с любимым псом, последний раз с утра пораньше отправился в Чрезвычайную комиссию на очередной допрос.

Вернулся в подавленном состоянии, но с депешами из корпуса и с бумагами для Соколова.

— Вот, дорогой однополчанин, твое предписание. Я указал дату явки в полк двадцатого июня. Твои инструкторы успеют к этому сроку тебя подготовить?

— Надеюсь, да. — Соколов расцвел счастливой улыбкой. — Попав на передовую, хочу разок-другой сходить в штыковую атаку. Несешься впереди всех, пули свистят возле головы — фьють! фьють! — то слева, то справа. Солдаты орут «ура!», а за мной не поспевают. — Лицо Соколова светилось счастливым воспоминанием. — Об опасности и мысли нет, словно в юности на учениях в родном Преображенском полку, когда сам государь на смотре присутствует.

Джунковский прервал приятеля, с горечью произнес:

— Сейчас времена изменились. Теперь в атаку, боюсь, ты пойдешь в гордом одиночестве, бравые солдатушки останутся в окопах и будут посмеиваться над наивным полковником Соколовым. Хорошо, если никто в спину не выстрелит, а такое уже случалось.

Соколов отрицательно помотал головой:

— Не все же негодяи! Уверен, много осталось боевых ребят, чьи сердца жаждут отваги и пламенеют любовью к России. — И продолжил воспоминания: — Окопы врага все ближе, ближе. И проволоку мы преодолели. Замечаешь, что немцы стреляют реже. Видишь: сначала выскочил один, потом другой, вот уже все бегут из окопов, горохом по полю рассыпались и драпают, как зай цы. Крикнешь во всю глотку: «Ура-а-а!..» Солдаты подхватывают, и победный клич раскатывается до дальнего леса. И вот мы в окоп на вражеских плечах ворвались. Те даже тарелки с едой побросали, фото жен и детей со стен не успели снять. Тут и наши артиллеристы подкатываются, новую линию обороны занимают. А вечером спать во вражеском блиндаже укладываешься, ах, господи, шинель в трех местах пулями пробита, а на теле — ни царапины. Дивизионный генерал ворчит: «Зачем рисковать? Полковник слишком дорого стоит, чтобы на „ура!“ бегать». А по голосу слышу — доволен, что офицер в атаку людей увлек. Так и твоих увлеку, поспорим?

Джунковский с удовольствием слушал приятеля, но воинственный пыл его попытался охладить:

— Ты, мой друг, должен помнить, что не в храбрости на передовую прибыл упражняться, а по очень важному делу. И являться тебе в дивизию раньше указанного срока резона нет, ибо я сам едва-едва к двадцатому числу поспеваю. Сегодня отправляюсь к своим друзьям Евреиновым на станцию Лукашевка, что в Курской губернии. Пробуду там несколько дней, надо хоть немного отдохнуть. И лишь потом через Минск стану добираться до своего корпуса. Мой печальный опыт говорит: революция не улучшила движение на железной дороге.

Соколов поддержал:

— Что революция изменила к лучшему, остается тайной, которую знает лишь Керенский со своей революционной братией.

Вошла фрейлина:

— Прошу в столовую!

В столовой была застелена свежая белая скатерть. Стол накрывали смазливые девицы-близняшки — румянощекие, сисястые, одетые в одинаковые нарядные ситцевые платья с белым горошком, перепоясанные черными лакированными ремешками. Одну звали Машей, другую Дашей, и они были совершенно неотличимы одна от другой.

И Маша, и Даша бросали короткие взгляды на Соколова, явно интересуясь им. Служанки успели разложить серебряные приборы и поставить бутылки с вином и наливками.

Вихляя круглыми ягодицами, девицы уходили на кухню. Теперь одна из них внесла в фарфоровой супнице борщ, а другая гонялась за влетевшей в помещение осой, быстро размахивая полотенцем и мелькая крепкими, загорелыми голенями.

Джунковский сидел сосредоточенный, неразговорчивый. Лишь предложил:

— Давай, Аполлинарий Николаевич, пропустим под селедочку по стопке перцовой!

Затем выпили под борщ.

Соколов не стал расспрашивать приятеля о причине его плохого настроения. Решил: «Сам расскажет, когда захочет».

И не ошибся.

Когда Джунковский закончил с обедом, он утер усы матерчатой салфеткой и с ожесточением произнес:

— В дивизии скверные дела. Командир корпуса прислал депешу с просьбой скорее вернуться. Сообщает: командира пятьдесят восьмого полка полковника Элерца арестовали свои же солдаты. Далее: из Петрограда прибыла пулеметная команда, в которой успели поработать большевистские агитаторы. Эти сразу же заявили: «Мы прибыли на передовую не для убийства братьев пролетариев из Германии, а для защиты свободы и демократии!» А вы, дескать, тьма дремучая, правды о войне не знающая, и офицеры ваши — предатели и кровопийцы, буржуи недобитые, которые снова желают Николашку на трон посадить, а вас всех простых людей в крепостное право вернуть. Так что, — заключил Джунковский, — надо торопиться…

Соколов предложил:

— Самое время за самоваром посидеть! Как в милое сердцу мирное время: в беседке, под жужжание пчелок…

Перешли в сад, в сводчатую открытую беседку. День был знойным и тихим, сухо пахло хвоей и свежескошенной травой. Бархатные шмели зарывались в цветы, дятел, с разноцветным хохолком на голове, неугомонно долбил сосну, разноголосо пели тысячи птиц.

Тут же появился Фало. Он глядел на Соколова умными черными глазами, словно звериным чутьем проникал то, что люди понимать не в силах. Вдруг у собаки из глаза выкатилась большая прозрачная слеза.

Соколов сделал знак, и Фало встал передними лапами на колени сыщика. Он обнял пса и тихо сказал:

— Не надо плакать надо мной! Человек сходен с собакой тем, что он кому-то служит: я служу несчастной, но все еще великой России и государю, которому однажды присягнул. Ты понял, Фало?

Пес лизнул ему руку.

Соколов повалился на траву, стал возиться с Фало, тот радостно взвизгивал и норовил легонько прихватить зубами ухо Соколова.

— Берегитесь! — Служанка тащила самовар, и через край на землю и на передник ей плескалась вода. Соблазнительно наклоняясь, служанка опускала в закопченное чрево самовара смятую газету и березовую кору, затем подожгла. Потянулся ленивый дымок. Служанка прильнула к земле и, раздувая щеки, с силой дула в поддонье. Вылетели искры, из самовара показался огонь. Служанка засыпала в пламя мелких березовых щепок и сухих еловых шишек, воткнула трубу. Повалил легкий дым, а вскоре самовар весело загудел — сначала тихо и на высоких нотах, как лесной комар, а потом с каждой секундой все громче и басовитей.

Когда служанка выпрямилась, Соколов игриво подмигнул ей. Служанка застенчиво зарделась и ответно улыбнулась Соколову. Тот коротко сказал: